Валента болезненно охнула.
Фонтан крови хлынул из обезглавленного трупа, а через несколько минут все принадлежавшее Миленион — и туловище, и рука, и голова — стало прозрачным и светящимся и сгустилось в серебристый туман.
— Чем она клялась? — спросил Хешшкор, отпив из поднесенной штурманом фляги и хрипло откашлявшись. — Вечным небытием? Оно ее и постигло.
Сгусток тумана приобрел форму яйца, заблестел и затвердел, если так можно сказать о тумане. Громадное, величиной с колесо от «КамАЗа», блекло сияющее яйцо раскололось пополам точно посередине, и две его половинки растаяли в мигом похолодавшем воздухе. А внутри был сверкающий чернотой стержень, стержень Тьмы, заостренный с одного конца, а ближе к другому концу в нем имелось продолговатое отверстие — ни дать ни взять игла.
— Вот оно, бессмертие, — прошептал Хешшкор. — Бери, детка, оно твое. Ты его заслужила.
Вита приняла невесомую иглу на ладонь, как эстафетную палочку. От нее исходил покалывающий холод. Все вокруг смотрели на нее. Хешшкор, с трудом шевелящийся, — с надеждой и гордостью за любимую. Виталик — с радостью и любопытством. Федор — с благоговением. Экипаж самолета, чудом оставшийся в живых, с бесполезными пистолетами и автоматами в руках, с отвисшими челюстями, а на дне глаз подполковника Колосова почему-то таилась прощальная печаль, словно не бессмертие было в ее руках, а смерть.
И этот юноша, ее незнакомый сын, в изорванной и обгоревшей одежде, весь в ожогах и порезах, сочащихся кровью, распростертый на присыпанном щебнем и подплавленном полу, смотрел на нее, потому что его голова оказалась безвольно повернута в эту сторону. Взгляд его, соскальзывающий во тьму, был уже почти неосмысленным.
Хешшкор умирал. Маленький мальчик, брошенный в степи под палящим солнцем. Мальчик, стерший в кровь подошвы на пыльном тракте. Мальчик, спящий в канаве у дороги. Это было так давно, но теперь вернулось. Он взлетел высоко, как Икар, и точно так же обжегся. И, бескрылый, упал в бездну, где правит только смерть. Она уже подошла к нему так близко, что он слышал ее шаги и прерывистое дыхание…
Нет, это он сам дышал. С трудом, с натугой глотая воздух, с болью продирающийся по легким, обожженным горячим паром. Как же больно дышать! Ничего, теперь уж недолго…
Миленион мертва. Предательница, которой он так долго верил, которой готов был верить вопреки логике и здравому смыслу. Почему она так поступила с ним? Он ведь собирался отблагодарить ее, когда станет бессмертным. Он хотел предложить ей второе место — после себя, а может, и подле себя. Но теперь она мертва, и он не знает, плакать ли ему о ней. Ближе нее у него никого не было. Он ощутил утрату тотчас же, как только нож Виталии рассек ее шею. Поток силы, текший к нему от Миленион, внезапно оборвался, и накатила пустота. Он отвык чувствовать себя одиноким, как встарь. Одиноким маленьким мальчиком под обжигающим безжалостным солнцем.
Одиночество и бессилие. Страшное сочетание. И никого рядом. Те, кому он доверял, предали его. Сначала Айанур, потом Миленион. А от родной матери он отрекся сам.
Страдать осталось совсем немного. Ты стремился к бессмертию, а встретишься со смертью. То и другое — грани вечности.
Теплые ладошки, ободранная детская коленка перед лицом. Серьезный голосок:
— Не бойся. Сейчас станет легче. Тебе все равно будет плохо, но ты не будешь этого чувствовать.
Хешшвитал. Славный мальчуган. Наверное, хорошо, что не успел его убить. Аккуратные, мягкие касания, тепло, щекотка. Боль слабеет, уходит за границу ощущений.
Шаги. Виталия? В руках у размытой фигуры стержень Тьмы. Подходит ближе, теперь видны только ее ноги и черное сияние, исходящее сверху.
— Возьми, сынок. Ты ведь этого хотел. Возьми.
Стержень упал на пол прямо перед ним. Он последним усилием обхватил его непослушными, негнущимися пальцами. Чтобы сломать, ему пришлось его перекусить.
Боль разорвала тело на ошметки, каждая клеточка вспыхнула и переродилась, внутрь хлынуло что-то невидимое, но осязаемое, как воздух, как ветер, в горле застрял крик, крик рождения. Сквозь слезы в глазах он увидел ее склоненное лицо и простонал:
