Клебе отвернулся и окинул взглядом закопченные стены кабака, утопавшего в табачном дыму, и мысли его унеслись вместе с сизыми облаками этого дыма куда-то вдаль. Но вот он положил свою волосатую руку на руку Бибока и сиплым голосом прошептал:
— У кого приказ находится? Бибок усмехнулся.
— Угадайте сами, папаша Клебе.
— Неужели у…
— Одно могу сказать: в ненадежных руках.
— Тогда я, значит, неправильно предположил!.. Почему ж в ненадежных?
— Потому что этот человек стоит ближе к Гёргею, чем к Нусткорбу.
— Н-да, это плохо!..
— Ничего, любая беда поправима.
— Ну, а как составлен приказ: по всей форме? Подписан самим Гёргеем?
— Составлен так, что ни к чему не придерешься.
Но господин Клебе уже начал позевывать, потягиваться, маленькие его глазки слипались, язык еле ворочался. Однако самые главные из своих мыслей старику все же еще удалось высказать:
— Вот какие дела творятся! До чего же удивительные дела! Да и люди — какие-то все дикие! Стало быть, многое делается на белом свете и помимо «Молиториса». А ваша тайна, видать, крупная блоха! Блошица! Хорошо бы ее запустить в ухо Нусткорбу? А?
— Говорите, "блоха"? — засмеялся Бибок.
— Ну, да! Золотая блошка. И весит она, надо полагать, немало. Как вы думаете, сколько?
Больше на эту тему ни в тот день, ни в последующие они не промолвили ни слова. Клебе говорил с каретником, с кузнецом, чинившим повозку, но при этом вид имел весьма рассеянный, должно быть слова «полковника» произвели на него глубокое впечатление.
А на третий день, прощаясь с Бибоком, он многозначительно сказал:
— Я ничего вам не обещаю: по моей должности мне не пристало язык распускать, но, думаю, что в скором времени вы получите от меня весточку.
Господин Бибок довольно потер руки. (Все пальцы у него были в те дни унизаны перстнями.)
— Всегда рад буду услышать новости о вас, господин Клебе.
— Имею в виду не столько свою собственную персону, сколько известное вам дело. О нем вы, возможно, и услышите.
Бибок пожал плечами.
— Услышу или нет, — трудно сказать. Это ведь зависит и только от вас, но и от меня.
— Каким образом? — тихо переспросил Клебе. — От вас тоже?
— Иногда я бываю на ухо туговат, — надменно бросил Бибок.
— Вы хотите сказать, что…
— Что нужно погромче кричать, — усмехнулся Бибок.
— О, я понял вас!..
С этим господин Клебе и укатил, и до весны о нем не было ни слуху ни духу. Впрочем, Бибока он и не интересовал. Жилось ему теперь неплохо. Он уже окончательно сел на шею легкомысленному весельчаку Любомирскому, разузнал все его тайны, благодаря этому забрал старосту в свои руки и командовал им. Словом, Бибок чувствовал себя в городе Бела не хуже, чем паук среди полчища мошкары. Ведь город Бела в ту зиму, словно по мановению волшебной палочки, превратился для Бибока в земной рай. Мужчины вступали в отряды и один за другим уходили в армию Ракоци, сражаться за Венгрию. Кровь людская — не водица, и даже покинутое дитя сердцем тянется к матери. Король Сигизмунд мог отдать в залог только землю, но не душу этого края. Дух здесь по-прежнему был венгерский, да еще очистился от ядовитых миазм. Итак, мужчины ушли на войну, женщины остались дома. Красивые бельские женщины! И если бы только одни они. А то ведь сюда бежали и другие красавицы Венгрии, — сюда, в край, не знающий войны. Мужчины, кто мог, перевезли сюда жен, дочерей и все ценное, что имели. Вот так же сотни лет тому назад население Эстергома бежало в Комаром. И Комаром жил тогда под управлением двух бургомистров (у каждого были свои собственные чиновники) и при двух церковных приходах. Только кладбище в Комароме было одно. Гости снимали его у хозяев в аренду.
В Беле женщин хватило бы не на два, а на целых три города, мужчин же во цвете лет там не нашлось бы тогда ни одного. В кладбищах нужды здесь не было, зато мужчины оказались в цене. Вот почему у Бибока и появилось так много красивых перстней на пальцах.
Наплыв приезжих принес городу немало дохода. Староста Любомирский знал, как обращаться с беженцами. Овца, спасающая свою шкуру, не станет возражать, если у нее выстригут клочок шерсти. А ножницы у старосты Любомирского оказались на диво наточенные, стричь ими было — одно удовольствие, и немало из того, что придумано по части стрижки овец, родилось именно в голове Бибока.
