«Вот, – подумал я, – храбрый человек и дурная женщина».
Довольно долго никто не проронил ни слова. Им было стыдно, стыдно невыразимо.
– Как вы думаете, что он сделает? – наконец сказал один из малых. – Он знает, что все мы замешаны в деле.
– Все замешаны? – говорю я со своей койки. – Тот, кто скажет это мне, пострадает. Я не знаю, какую тайную мерзость задумали вы, только, судя по всему, что мне довелось видеть, я понимаю, что вы не в силах совершить убийства чужим ружьем – уж слишком вы низменные, дрожащие трусы. Я сейчас засну, – прибавил я, – и вы можете во время сна выстрелом разбить мне голову.
Тем не менее я долго не засыпал. Разве можно этому удивляться?
На следующее утро новость разошлась по всему полку; и чего-чего только не рассказывали! О'Хара же просто и ясно рапортовал, что с Вельме случилась беда, так как он в бараке возился со своим ружьем, чтобы показать товарищам механизм «Тини». И, клянусь душой, он имел дерзость сказать, что в то время был на своем месте и мог удостоверить, что это был несчастный случай. Когда мои товарищи по комнате услышали о его рапорте, они так ослабли, что, право, вы могли бы их свалить соломинкой. На их счастье, все солдаты вечно рассматривали устройство новых ружей, и многие из них старались облегчать действие пружины, затыкая кусочками травинок и тому подобными вещами часть затвора близ собачки. Механизм первых ружей «Тини» не был закрыт, и я сам время от времени проделывал такие штуки, чтобы пружина ходила легче. Когда я затрачиваю меньше силы, мне удается стрелять в десять раз более метко.
– Довольно глупостей, – сказал полковник, – я прикручу ему хвост, – но, увидев в госпитале Вельме, который был весь забинтован и стонал, он переменил намерение. – Поправьте-ка его скорее, – сказал он доктору. И раненого действительно скоро выписали из лазарета. Его огромные, пропитанные кровью бинты и перекошенное, распухшее лицо сильнее действовали на наших малых, чем наказания; вид Вельме заставил их бросить возню с механизмом ружей.
О'Хара не сказал нам, почему он таким образом объяснил дело полковнику; мои товарищи по комнате радовались счастливому исходу и не расспрашивали его. И он стал еще больше прежнего презирать их.
Вот раз сержант вежливо (О'Хара мог быть вежлив, когда хотел) отозвал меня в сторону и сказал мне:
– Вы хороший солдат, хотя чертовски дерзкий человек.
– Выбирайте выражения, сержант, – говорю я. – Не то я, пожалуй, снова стану дерзким.
– На вас не похоже, – продолжал он, – чтобы вы оставили ваше ружье без штифта затвора, а ведь именно в таком виде Вельме выстрелил из него. И я нашел бы штифт где-нибудь в щелке или в углублении пола.
– Сержант, – говорю я, – где была бы ваша жизнь, если бы штифт сидел на месте? Моя жизнь тоже ничего не стоила бы, клянусь вам своей душой, если бы я объяснил – был вставлен штифт на место или нет. Еще благодарите, что пуля не сидела в патроне…
– Правда, – отвечает он, подергивая свои усы. – Только, что бы вы ни говорили, я не поверю, будто вы замешаны в это дело.
– Сержант, – говорю я, – я могу ровно в десять минут выколотить кулаками жизнь из не угодившего мне человека; я хороший солдат, желаю, чтобы со мной обращались, как с порядочным солдатом, и пока мои кулаки принадлежат мне, они будут всегда достаточно сильны для той работы, которую я пожелаю поручить им. Кулаки не отлетают мне в лицо, – прибавляю я и смотрю ему прямо в глаза.
– Вы хороший человек, – говорит он, тоже глядя мне в глаза, – и, Боже ты мой, как приятно было видеть его в ту минуту. – Хороший вы человек, – повторяет он, – и хотелось бы мне, просто ради забавы, чтобы я не был сержантом или вы не были рядовым; только не считайте меня трусом за эти слова.
– Не считаю, – говорю я. – Я видел вас, когда Вельме возился с ружьем. Но, сержант, – прибавляю, – послушайтесь моего совета (я говорю с вами, как человек с человеком, и забываю о ваших нашивках). Так вот: на этот раз с вами не случилось беды; может быть, не случится и в следующий, но в конце концов, наверно, случится – и большая беда. Подумайте, сержант, стоит ли?
