– Я-то тороплюсь, – говорит Кисе, бросая ему карту. Она упала на колени Вельме рисунком вверх – Черный Джек!
Остальные загоготали.
– Ему стоит дать три пенни, – говорит один из них, – и то дешево за такое представление.
Тем не менее я видел, что все они слегка отступили от Вельме, предоставив ему перебирать карты. Некоторое время он молчал и облизывал губы, как кошка; потом вскинул голову и заставил своих товарищей поклясться всеми известными клятвами, что они будут поддерживать его не только в казарме, но и во время суда… надо мной. Вельме выбрал пятерых крупных малых, поручив им после выстрела прижать меня к койке; еще одному велел потушить лампу, наконец, последнему – зарядить мое ружье. Сам зарядить его он не хотел. Странно! Ведь в сравнении с остальным это было сущей безделицей.
Они еще раз поклялись не выдавать друг друга, потом расползлись по высокой траве в разные стороны, все парами. Хорошо, что никто из них не натолкнулся на меня. Мне было тошно, противно, противно, противно! Когда они ушли, я вернулся в погребок и потребовал кружку пива, чтобы опохмелиться. В распивочной уже сидел Вельме; он пил много и обращался со мной беспримерно вежливо.
«Что мне делать? Что мне делать?» – подумал я, когда Вельме ушел.
Вот входит оружейный сержант, недовольный, сердитый на всех, раздраженный; дело в том, что в те времена ружья Мартини-Генри были новинкой в нашем полку, и мы плохо разбирались в механизме этих ружей. Очень долгое время меня так и тянуло после выстрела двинуть назад затвор и перевернуть ружье, точно мушкет Снайдера.
– Каких сапожников мне поручили обучать! – сказал оружейный сержант. – Вот, например, Хоген неделю валяется в лазарете с носом, плоским, как столовая доска, и каждый-то, каждый малый в нашей роте то и дело разбирает ружье на части.
– Что случилось с Хогеном, сержант? – спрашиваю я.
– Случилось? – отвечает он. – Я заботливо, как мать своего ребенка, учил его разбирать «Тини», и он сделал это как следует и без труда. Тогда я велел ему снова собрать ружье, зарядить холостым патроном и пальнуть в яму. Он сделал это, но не вставил на место штифт откидного затвора. Не мудрено, что едва он выстрелил, затвор отскочил прямо ему в лицо. На счастье дурака, патрон был холостой; настоящий заряд начисто выбил бы ему глаз.
Я смотрел на сержанта взглядом, чуть-чуть поумнее взгляда вареной овечьей головы.
– Как так, сержант? – спрашиваю.
– А вот как, невежда, не делай этого, – ответил он и показал мне испорченное ружье: его приклад отлетел, и можно было видеть весь внутренний механизм. Сержанту до того хотелось ворчать и жаловаться, что он два раза показал на деле ошибку Хогена. – И все из-за незнания оружия, которое вам дают, – прибавил он.
– Спасибо, сержант, – проговорил я, – я еще зайду к вам, чтобы услышать новые наставления.
– Не стоит, – ответил он, – делайте, как я сказал вам.
Я вышел из погреба, чуть не прыгая от восторга.
– Они зарядят мое ружье, когда меня не будет в комнате, – сказал я себе. – Желаю им счастья!
Сделав несколько шагов, я вернулся в погребок, чтобы они успели распорядиться…
Вечерело, погребок наполнялся народом. Я притворился пьяным; все мои товарищи по комнате входили друг за другом, пришел и Вельме. Тогда я тяжелыми шагами, покачиваясь, побрел домой, судя по виду, не настолько пьяный, чтобы меня могли арестовать.
В казарме не было ни души. Вот один патрон исчез из моего патронташа и уютно улегся в моем ружье. Я весь горел от бешенства на моих товарищей, однако предварительно выкусил пулю из патрона. Потом с одной своей ноги я снял сапог и с помощью шомпола для чистки дула выбил им из затвора штифт. О, когда этот шпенек звякнул о пол, мне показалось, что я слышу музыку. Я спрятал штифт в карман, замазал отверстие, затвор же опустил на место; с виду ружье было в порядке.
– Вот тебе, Вельме, – сказал я и растянулся на койке. – Можете хоть все двенадцать навалиться на мою грудь, и я прижму к своему сердцу вас, самые отчаянные дьяволы, которые когда-либо обманывали людей. – Я не жалел Вельме. Его глаз или жизнь – мне было все равно!
