Каждое утро волки толкались у главного входа на киностудию – конечно, в большинстве своем, в центре, где находилась главная «волчарня» – транспортно-экспедиционный цех, куда стекались заявки на волков. Заявки распределялись между мужичками, они получали разовые пропуска и шагали к месту работы. Для многих из них это место было уже постоянным, хотя каждый день приходилось выписывать новый разовый пропуск.
На студии их любили – волки были неприхотливы в быту, согласны на самую грязную и тяжелую работу, ну а если и пили (а пили они все), то что ж тут такого? Ну, пьет мужичок, большое дело... Ящики-то с реквизитом таскает при этом и, что называется, есть не просит.
У многих из них наверняка было темное прошлое. Спрашивать об этом на студии было не принято. Пожилые женщины – реквизиторши или костюмерши поили приглянувшихся им волков чайком-кофейком и сами изливали им то, что наболело, а волки, в силу своего темного прошлого имеющие богатый опыт общения с самыми разными людьми и благодаря этому ставшие неплохими психологами, что называется, «по жизни», с легкостью включались в любую беседу на самых разных уровнях и поддакивали усталым женщинам, давали немудреные житейские советы, выступая в качестве бесплатных психотерапевтов. Иногда их приглашали на съемки именно для этих целей. Полюбившихся мужичков «заказывали» тетеньки-реквизиторши и, бывало, волки уезжали со съемочной группой в экспедиции на месяц-другой – иной раз в Сибирь или Урюпинск, а случалось, что и на Кавказ или в Крым, в Прибалтику или во Владивосток – это, конечно, было чистое везение, и немногим удавалось так разжалобить творческих работников, чтобы те полюбили волка, как родного, и всюду таскали с собой.
Как все это согласовывалось с советским трудовым законодательством, не понимал никто. С одной стороны, само существование волков подтверждало тезис о том, что в СССР нет безработицы, – любой человек, в независимости от образования, социальной принадлежности, и даже наличия прописки, может и должен трудиться, приносить обществу пользу и сам, в свою очередь, пользоваться плодами своего труда. Но вместе с тем в отношении наемных поденных рабочих отсутствовали все гарантии, которые вроде бы должно было давать государство трудящимся гражданам. Ни тебе оплаты больничных листов, ни тебе помощи профсоюзов, да что там – ни на одну работу, кажется, не принимали без прописки. Разве на разгрузку вагонов. Но киностудия – учреждение серьезное, культурное, и вообще еще сам вождь сказал, что занимается она искусством важнейшим из всех, занимается она идеологической работой, пропагандой. Каким образом трутся вокруг нее деклассированные, подозрительные, вполне возможно, криминальные элементы – это был большой вопрос.
Впрочем, над этим вопросом никто голову не ломал. Устоявшееся положение вещей всех устраивало и, в первую очередь, волков. На студии они чувствовали себя как дома, да, кстати, для многих из них она домом и была. Особенно Филиал.
Асфальтированный участок, на котором и возвышались павильоны и стояли скамеечки с сидящими на них творческими и прочими работниками, был обнесен неким подобием живой изгороди – рядком жидких кустиков, на которых осенью вызревали жирные белые ягоды, а за кустиками начиналось поле.
Сказать, что было оно бескрайним, конечно, нельзя – на горизонте высились многоэтажки, ограничивающие даль, но сама эта территория казалась непосвященным, очутившимся здесь в первый раз, чем-то вроде Зоны, описанной братьями Стругацкими.
Нога человека если и ступала на землю чуть в стороне от асфальтированной, но страшно разбитой, словно пережившей серьезную прицельную бомбардировку, дороги, которая прорезала дикий участок Филиала от главного входа, где находились съемочные павильоны, к дальним воротам, возле которых находился гараж, – нога эта тут же либо подвертывалась, попав в коварную, летом густо заросшую сорной травой яму (воронку?), либо увязала в трясине – некоторые сектора Филиала заросли кустами, ветви которых торчали либо из воды, либо из черной смердящей грязи, которая не высыхала ни в какую жару.
