– А когда он петь-то будет, твой антисоветчик? – снова поинтересовался Евграфов, наливая себе ледяной водки.
– Да не антисоветчик он, – растянув губы в натужной улыбке, начал Бирман. – Так, ленинградский молодой музыкант. Стиль просто такой... Непривычный.
– Ленинградский! Евграфов махнул стопку, крякнул громко, так, что Захаров, произносивший в этот момент свой последний монолог, покосился в сторону распоясавшегося едока. «Слава Богу, – быстро отметил про себя Бирман, – что едок этого не заметил. А Захарову сегодня надо будет напомнить, чтобы вел себя на сцене прилично и морд важным людям недовольных не строил».
– Ленинградский, – весело повторил Евграфов. – От них всего можно ожидать, от этих ленинградских. У них там ведь это... Ну, это...
– Что? – услужливо спросил Бирман.
– Колыбель трех революций, – подсказал слушающий вполуха Иванов, пожирающий глазами пышные формы Лукашиной, сидящей неподалеку и цедящей из высокого бокала шампанское.
– А, ну да, – весело рассмеялся Толик. – Конечно... Как это вы... Ха-ха... Здорово.
– Ну, так когда он будет-то, революционер твой? – гнул свое Евграфов.
– Скоро, скоро... После юмористов наших, – ответил Бирман, сознательно стараясь набить рот крабами так, чтобы сделать продолжение беседы невозможным хотя бы на несколько минут.
Захаров закончил. Марк сегодня не работал – может быть, и к лучшему. Слишком уж соленые, бывало, шуточки отпускал, слишком уж нехорошо об общепите (Евграфов) высказывался, о курортных местах (Иванов) и, вообще, об общей ситуации в стране (остальные гости). Пусть уж его, отдохнет. Сказал, что по скалам побродит и что даже хорошо, что он сегодня не работает. Устал, сказал. Вот и пусть бродит. Только Лекову-то сейчас на сцену с его одной песней, а что-то его не видно. Где же он? Куда запропастился? Впрочем, не будет его – пусть «Нарциссы» сразу играют. Хотя, нет. Евграфов, как клещами вцепился, – подавай ему антисоветчину. Это сейчас ему подавай – а что он завтра на это скажет?
* * *
– Пр-р-р... Профессионализм, Вася... Это такая штука...
Марк встал с валуна, задев коленом недопитую бутылку коньяка. Бутылка качнулась в одну сторону, в другую, пошла по неровной поверхности валуна юзом и вот-вот должна была упасть, как Леков, опомнившись, подхватил ее виртуозным жестом дирижера, фиксирующего каждую ноту в своем оркестре.
– Сидеть! – строго сказал Леков бутылке.
– Проф-ф...
– Да ладно тебе, Марк. Чего заладил – профессионализм, профессионализм... Играть надо просто от души. Вот вы с Захаровым – классно все делаете. От души. Злобно. Уважаю.
Леков многозначительно покачал головой, строго посмотрел на бутылку и, убедившись, что та ведет себя хорошо, стоит ровно, падать не думает и коньяк держит, благосклонно взял ее и поднес к губам.
– М-м-м... – промычал он, поставив опустошенную бутылку на прежнее место, – м-м-молодцы, парни. Уважаю. У тебя осталось еще?
Марк пнул ногой сетку с неоткрытыми еще бутылками.
– Осторожней, – встрепенулся Леков.
– Мас-тер-ство не пропьешь. – Марк погрозил авоське пальцем. – Понял?
Он перевел взгляд на «молодого коллегу» – так он именовал теперь Василия Лекова.
– Солнце садится. Леков посмотрел на море. Море бушевало.
– У нас выступление когда?
– Вот. Молодец! Марк полез рукой в авоську и вытащил бутылку мадеры.
– Черт... Не люблю играть на понижение. После коньяка мадера... Не по-взрослому.
– А что же после коньяка пить-то? – спросил Леков. – Предрассудки все это. Мне вот один хрен – что пиво перед водкой, что водку перед пивом.
– Ну, пиво с водкой – это... Это... Марк тоже посмотрел на море. Море продолжало бушевать.
– Это славно. А вот коньяк с мадерой – гнусность одна. Предательство. Ренегатство и меньшевизм.
– Так что же профессионалы после коньяка рекомендуют? – спросил Леков.
– Открываю великую тайну. – Марк обнял Лекова за плечи и зашептал ему на ухо: – После коньяка надо пить коньяк. Только – тс-с-с! Никому. Это будет наша с тобой тайна. Обещаешь?
– Тс-с-с! – послушно повторил Леков. – Никому. Так когда нам на сцену?
– Вот видишь солнце? – спросил Марк, простирая руку вперед, к светилу над бушующим морем.
