– Если только по комиссионкам, – сказал Леков. – Ладно, сыграем пока и на этой...
С дивана, на котором восседал артист, донеслось какое-то сдавленное шипение.
– Последняя песня, – объявил Леков и быстро налил себе полстакана водки. – Называется «Время богов».
– Можно водки выпить? – глухо спросил Отрадный.
– Конечно, – Кудрявцев быстро поднес артисту требуемое. – И огурчик возьми, Сережа, огурчик.
– Спасибо. Отрадный залпом выпил водку. Леков, наблюдавший за ним с гитарой в руках, одобрительно кивнул.
– Ну, понеслась, – сказал он, когда артист прожевал и проглотил крохотный крепенький соленый огурчик.
* * *
Отрадный потянулся за сигаретой, его качнуло, и он вляпался растопыренной ладонью в блюдце с крупно нарезанными помидорами. Очень серьезно рассмотрев свои вымазанные в розовой помидорной кашице пальцы, артист, не найдя салфетки, потащил из кармана брюк носовой платок, попутно заляпав и черную рубашку, и собственно брюки, умудрился окропить скатерть и накапать на пол.
– У тебя гитара...
Язык артиста заплетался, лицо раскраснелось и покрылось капельками пота. Кудрявцев наблюдал за именитым гостем с удивлением. Прежде он не видел Отрадного в подобном состоянии.
Артист, конечно, выпивал. Но никогда – по крайней мере последние несколько лет – никогда и никто не видел его пьяным. Может быть, только родные и близкие, дома, ночью... В общественных же местах артист старался (и у него это получалось) выглядеть образцом трезвости. Живым символом здорового образа жизни. Раньше, в молодости, конечно, всякое бывало. Но за те несколько лет, которые сделали артиста популярным, и не просто популярным, но по-настоящему знаменитым, едва ли не символом поколения, которое он перерос давным-давно, – за эти годы артист успел так мощно «засветиться», дать такое количество журнальных, газетных, а главное, телеинтервью, такое количество концертов, выпустить столько пластинок, что иначе как трезвенника и борца за нравственность и чистоту искусства его уже никто и не воспринимал.
Он пел романсы на стихи русских поэтов, записывал народные песни, арии из итальянских опер, сам писал (и очень много). Концерты артиста длились иной раз часа по три. Он добился того, что в консерватории ему разрешили вести, правда, факультативно, уроки рок-вокала. Он считался первым и главным советским рокером, его, несмотря на сравнительную молодость, называли «дедушкой русского рока». Он застолбил этот участок и надеялся разрабатывать его до конца дней своих. При этом он не являлся циничным хапугой, а во всех своих убеждениях был искренен. Но то, что он услышал сейчас – от пьяного, грязноватого и грубого ленинградского парня, совершенно неизвестного самоучки с немытыми руками и обломанными ногтями, матерщинника и бездельника, – повергло артиста в глубочайшее смущение.
Он старался не терять лицо и не впадать в видимый посторонним восторг, однако он все-таки был профессиональным музыкантом. И он был потрясен.
– Слушай, это... Вася, – вспомнил артист имя гениального самородка. – Вася... У тебя гитара... Как-то странно строит... Точнее, не строит...
Отрадный икнул и задел рукой бокал с водкой. Бокал упал и замочил брюки артиста.
– Я на тон опускаю, – сказал Леков, шаря рукой за воротом свитера девушки Наташи, которая после прослушивания пяти песен в исполнении пьяного хулигана впала в совершенно зомбическое состояние, так что, когда Леков, отложив гитару, поманил ее пальцем, она подошла и молча устроилась на его коленях. – На тон опускаю, – повторил Леков, найдя наконец пальцами соски девушки Наташи. Она, впрочем, даже не дрогнула. – Струны легче... – Он крутанул правый сосок. Девушка Наташа тихонько завыла. – Струны легче прижимать.
– Ну...
Отрадный решил качнуться на стуле и едва не завалился на спину – Кудрявцев придержал начавшего падать назад артиста за плечи и вернул в исходное положение.
– Ну, по-моему, не совсем на тон... У меня абсолютный слух.
– А кто его знает, – рассеянно сказал Леков, начиная шарить второй рукой между ног девушки Наташи. – Может, и не на тон. У меня – не абсолютный. Может, промахнулся... Какая разница?
