Пламя взметнулось мгновенно. И в ту же секунду Алеша побежал вдоль улицы. Вначале бежал посредине ее, потом, сообразив, что немцы, выскочив на бугор, сразу его увидят, шмыгнул в первую попавшуюся калитку, пересек двор и помчался по краю узких полосок огородов.
А сзади уже стреляли. Беспорядочные автоматные очереди перемежались с одиночными выстрелами, и Алеше казалось, будто пули свистят рядом с его головой и вот сейчас, вот в это мгновение, одна из них больно толкнет его в затылок, и он упадет лицом в сухую, горячую землю. Упадет и больше не встанет.
Он добежал до огорода Анны Федоровны Селяниной, копавшейся на своих грядках, и уже хотел было мчаться дальше, когда она его окликнула:
— Алешка!
Он остановился, ничего не видящими глазами взглянул на нее и вдруг обессиленно опустился на землю. Сердце колотилось так, будто кто-то там завел его на полную пружину, и пружина теперь быстро раскручивается, ничем не удерживаемая.
Анна Федоровна подхватила Алешу и потащила в дом. Стрельба усилилась, дым и гарь плыли над поселком, и теперь уже где-то не так далеко кричали немцы.
— Ты это натворил? — спросила Анна Федоровна.
— Не я, тетя Анюта, — сказал Алеша. — Ей-богу, не я.
Она взглянула на его прихваченные огнем, грязные, пахнущие бензином руки и приказала:
— Раздевайся. Живо!
А сама стала разбирать постель. Потом помогла снять рубашку, штаны, уложила под одеяло и, принеся тазик с водой и полотенце, обмыла и насухо вытерла его руки.
— Лежи, — сказала она. — Ты мой сын, понял? Лежи и молчи, чуть-чуть постанывай, будто тяжко больной. Все понял? Иногда проси: «Мама, пить…»
Немцы ворвались в дом через пяток минут. Один из них — высокий, широкоплечий, с засученными по локоть рукавами — с грохотом отшвырнул стоявшую у стола табуретку, клацнул затвором автомата:
— Партизан! Где партизан? Ну?
Анна Федоровна спокойно обмакнула полотенце в тазике, отжала воду и положила его на лоб Алеши. И только потом тихо проговорила:
— Какой партизан? Сынишка вот больной, видишь? Киндер мой. Вторую неделю маюсь с ним.
Алеша лежал ни жив ни мертв. Пожалуй, лишь теперь вот он испытывал чувство огромного страха, сковавшего и мысли его, и волю. Немец смотрел на него, как казалось Алеше, со все возрастающей подозрительностью. Вот сдернет сейчас одеяло, взглянет на руки — и сразу все поймет. Руки горят, будто в огне, может, уже и кожа вздулась на ладонях… Сдернет немец одеяло или нет? А что, если вскочить, выпрыгнуть в окно и бежать, бежать, пока не поздно! Но тогда они убьют тетю Анюту, непременно убьют…
— Пить, мама, — сказал Алеша.
Анна Федоровна поднесла к его губам стакан с водой, и он, стуча о край стакана зубами, начал пить. Выпил все до дна и опять попросил:
— Еще…
Немцы ушли. Поверили. А Анна Федоровна продолжала сидеть у его кровати, и Алеша видел, как дергается тонкая кожа под ее глазами и как мелко-мелко, почти совсем незаметно, дрожат ее пальцы.
…Тогда она так и не отпустила его от себя. Жил он с Анной Федоровной до конца войны, вместе кое-как перебивались с харчишками, и лишь по возвращении в поселок родной тетки он ушел от своей спасительницы. Ушел с великим чувством благодарности к ней, дав себе твердое слово ни в беде, ни в радости не забывать эту добрую женщину.
Шли годы. Закончив школу, Алеша поступил в горный техникум, долго работал горным мастером, мечтал поступить в политехнический институт и вернуться на «Веснянку» инженером, но сделать это не позволило здоровье. А шахта от себя не отпускала. Когда, после окончания Высшей партийной школы, ему предложили идти работать в райком партии, он категорически отказался. И вскоре его избрали секретарем парткома «Веснянки».
…Слово свое Тарасов сдержал: в трудную для Анны Федоровны минуту он всегда спешил хоть чем-нибудь ей помочь и всю свою привязанность и благодарность к этой женщине он перенес на самых близких для нее людей.
Особенное, почти отцовское чувство Тарасов испытывал к Павлу. И очень хотел, чтобы Павел стал настоящим шахтером.
— Мечтаю о твоем будущем, как когда-то мечтал о своем, — говорил Алексей Данилович Павлу. — Диплом горного инженера, шахта, борьба за ее технический прогресс, борьба за то, чтобы с каждым днем шахтерам было легче работать, — ты понимаешь, как это здорово?!
