— Нет. Пойду на шахту.
— А институт?
— После армии — на заочное. А сейчас не могу. И не хочу. Будет учиться Юлия. Ей это нужнее.
* * *
Отец смотрел на Юльку и спрашивал:
— Ты хорошо посчитала, Юлька?
— Хорошо, — отвечала Юлька. — Вот смотри: один, два, три, четыре. Видишь?
Но здесь он ничего не видел. Ничего и никого. Он знал, что Юлька — его дочка, он привык обращаться к ней за помощью, но ему трудно было понять, как совместить ее присутствие с той реальностью, которая его все время окружала. Он не мог заставить себя поверить, что настоящая реальность — это сегодня, вот тут, в его доме, что от той, воображаемой, жизни его отделяют больше двух десятков лет. И вообще — почему воображаемой? Воображаемое — это как раз то, что произошло за эти годы. Кто-то, а может, и он сам, придумал, будто Андрей Селянин каким-то чудом выкарабкался из лап смерти и вернулся домой, хотя и изрядно подлатанный, но все же способный жить почти нормальной жизнью. Даже дети пошли — через год после окончания войны Павел, а спустя еще год и Юлька…
Господи боже ты мой, кому понадобилась эта сказка? Неужели ему самому, Андрею Селянину?.. Наверное, так оно и есть. Страшно было помирать, вот он возьми да и придумай такое продолжение: дети, небо, которое он видит через окно, перестук колес, который он слышит, — это трамваи везут горняков на шахту, — голоса людей, гомонящих на улице… Жизнь, жизнь он придумал для себя! А фактически-то ее нет или почти уже нет, потому что осталось…
— Юлька, сколько осталось?
— Четыре…
— Ты хорошо посчитала?
— Вот смотри: один, два, три, четыре… Видишь?
Он медленно шевелит пальцами — считает. И губы его едва заметно шевелятся — считают… Никакой Юльки здесь нет, никакого перестука колес он не слышит — все это выдумано им от начала до конца… Ну и ладно. Человеку в его положении не грех кое-что и придумать — все легче встретить неизбежное…
* * *
Шестеро, разбросав руки, лежали на черной земле, и им уже ничего не было нужно. Седьмой, оставляя за собой бурый след, полз к реке за глотком воды. Он, наверное, знал, что ему тоже не выкарабкаться, но все же полз, чтобы перед смертью утолить жажду. Вот он припал к пожухлой траве, передохнул, потом обернулся и крикнул:
— Андрей, помоги!
Это ему, конечно, только казалось, что он крикнул. Голоса у него давно уже не было, он потерял его еще в ту минуту, когда пуля прошла через горло и изо рта хлынула кровь. С тех пор он только и знает, что говорит: «Андрей, помоги». Говорит одними губами, почти совсем без звука.
Андрей отвечает:
— Ползи сам, Федя, я не могу.
А он опять шевелит губами:
— Помоги, Андрей…
Андрей и вправду никак не может ему помочь. У него в левой ноге две пули, и стоит ему шевельнуться, как в глазах сразу становится черно от боли, и он перестает видеть. А потом еще и другое: если Андрей, хотя на секунду, покажет спину, в ней наверняка тут же появится дырка, а то и две. Немцы следят за ним тремя парами глаз, так же как Андрей следит за ними. Что такое сотня шагов, разделяющих их друг от друга? Не спеша прицелься — и конец. Немцы потому и не высовываются из своих окопчиков, что знают, как легко подстрелить человека на таком расстоянии. Всего лишь час назад их было пятеро, а теперь уже трое.
Последнего Андрей прихлопнул десяток минут назад. Отчаянный это был фриц, ничего не скажешь! Рванулся к лодке наперерез, бежит, будто ошалелый конь, а те, остальные, поливают Андрея и Федю из автоматов. Не знают, небось, что Федя уже почти не жилец, вот и поливают обоих.
Отчаянный фриц вдруг споткнулся, упал, но лежал на земле недолго. Тут же вскочил и… тут же Андрей его и прихлопнул. Вот он и лежит, метрах в пятидесяти от Андрея. Танкистский шлем отлетел в сторону, ноги подтянуты, будто он опять собирается вскочить… А те, трое, затаились, ждут. Поглядывают на Андрея и на лодку. Лодка им, конечно, нужнее, чем Андрей. Согласись он отдать лодку без боя, они наверняка отпустили бы его, бери, мол, русс, своего приятеля и драпай, куда глаза глядят. Федя тоже так думал. Когда еще не потерял голоса, сказал:
— Андрей, может, отползем? Пускай берут лодку, хрен с ней и с ними! На пять фрицев больше, на пять меньше — ход войны от этого все равно не изменится.
