— Зачем же тогда прислали патроны?
— Ну, патроны лишними не будут. Потом неизвестно, как дальше боевые действия обернутся. Красных у Геническа много, всякого можно ожидать. А вот снарядам я очень рад, мои почти подошли к концу.
Колзаков повел Ордынцева за собой к дому.
Большая низкая горница устлана была узорчатыми коврами, по стенам развешана ярко начищенная медная посуда. На Бориса повеяло устойчивым довоенным уютом.
Навстречу вошедшим поднялся высокий черноволосый офицер с лихо закрученными усами.
— Поручик! — воскликнул он с наигранной веселостью. — Какая радость увидеть в этой дыре порядочного человека! Позвольте представиться — Вацлав Стасский, одного с вами чина. Прежде в Армавирском гусарском полку служил, теперь вот в пехоту угораздило.
Борис заметил, что Колзаков со Стасским старались друг на друга не смотреть, между ними чувствовалось напряжение, в любую минуту готовое разразиться грозой.
— Вы будете жить с нами, в этом доме, — продолжал Стасский, — больше негде. Остальные — хуже и грязнее, там живут солдаты. Здешний хозяин, Муса, переселился с женой в пристройку, дом в нашем распоряжении, приходится соседствовать. — Поручик бросил на Колзакова презрительный и злой взгляд.
Борис представился новому знакомцу.
— Где прежде служили? — осведомился Стасский.
— Нигде, до всех этих беспорядков учился в Петрограде на юриста, потом — помотало по всей России, а с прошлой осени — в Добровольческой армии.
— Ну что ж, хоть и из штатских, — резюмировал бывший гусар, — а все ж таки не из мужиков, — он бросил на Колзакова выразительный взгляд, — порядочный человек, он всегда порядочным остается.
Колзаков скривился, но ничего не ответил.
Борису отвели небольшую чистую комнату. Он не хотел спать — выспался за день на телеге — и вышел на улицу.
Облокотившись на низенький глинобитный забор, он стоял и смотрел вдаль.
Азовское море лежало впереди темное и спокойное. Звезды мерцали в небе, да слева, где темнел высокий берег, занятый красными, виднелись неясные далекие огоньки.
Рядом послышались шаги. Борис обернулся. К нему подошел Стасский, вынул портсигар, предложил Ордынцеву папиросу. Закурили.
— Не спится? — осведомился бывший гусар.
— Да, в дороге спал, и место новое…
— Паршивое место. — Стасский помолчал, стряхнул пепел. Красная искорка прочертила темноту, погасла на песке. — Паршивое, хуже не бывает. Заняться нечем, одно название, что фронт. Женщин нет, в карты перекинуться не с кем, поговорить — и то не с кем. Только и остается, что скверный татарский самогон.
— А с капитаном вы не в ладах? — осторожно осведомился Борис.
— С капитаном?! — вскинулся Стасский. — Да какой он капитан? Из солдат выслужился! Пораспустили мужичье, от этого все революции. Я бы этих кухаркиных детей выше унтера ни за что не пускал, а приходится с ним в одном доме жить, за одним столом сидеть!
Борис почувствовал себя неловко. Он торопливо докурил папиросу, откланялся и пошел спать.
Полковник Горецкий приехал в Ялту, чтобы допросить пленных казаков, вернувшихся от зеленых.
Казаки эти во главе со своим есаулом Осадчим три недели назад ушли к партизанам, захватив только винтовки и немного патронов. Пулеметы они взять не смогли, но, по приказанию есаула, испортили замки. По рассказам казаков в лесу наблюдалась полная анархия, каждый партизанский отряд действовал сам по себе и подчинялся исключительно собственным командирам, которые звались атаманами.
Словом, по представлениям обозленных и голодных казаков, «красно-зеленые» были самыми обычными бандитами, грабили имения и экономии исключительно для того, чтобы добыть еду и одежду, а с белыми старались особенно не сталкиваться, потому что были плохо вооружены и не больно-то разбирались в военном деле.
Без продуктов и средств отряд казаков голодал девять дней, безуспешно пытаясь связаться с каким-либо партизанским руководством. Поднялся ропот, и отряд почти в полном составе, за исключением самого есаула и четверых его единомышленников, явился в Ялту сдаваться. Есаул Осадчий тоже бы вернулся, если бы не боялся, что за переманивание отряда к партизанам его расстреляют.
