Там главное — внезапность.
Товарищ Макар оглядел собравшихся. Люди, конечно, надежные, но все же незачем раскрывать все карты на расширенном заседании. Мало кто из подпольного комитета знал, что родной брат товарища Макара служил адъютантом опального генерала Май-Маевского. Именно от генерала через братишку и получал товарищ Макар самые последние сводки с фронта.
— Итак, час, товарищи, пробил. Партия нас призывает отдать все силы, а может быть, даже и жизнь за великое дело борьбы… В это мгновение под окном раздался глухой вскрик.
— Что это такое? — вскочил с места матрос Кипяченко.
— Что еще? — поморщился товарищ Макар, недовольный, что его прервали. — Что ты нервничаешь, товарищ Кипяченко?
— Там крикнул кто-то, боюсь, не часового ли нашего сняли.
— Тебе, наверное, показалось, — отмахнулся председатель.
Но в сенях затопали сапоги, и в окне появилась голова юнкера.
— Именем закона вы… — крикнул юнкер, но Кипяченко выстрелил в него из маузера.
Дверь затрещала под ударами.
Товарищ Макар торопливо собрал со стола все бумаги, протоколы заседаний комитета и поджег их. Дверь рухнула, и в комнату ворвались юнкера под командой полного круглолицего штабс-капитана.
— Военная контрразведка! — крикнул офицер. — Вы все арестованы!
— Ша! — ответил ему Кипяченко и начал палить из маузера.
Юнкера, отступив к дверям, ответили дружным огнем. В небольшой комнатке началось форменное столпотворение. Ничего не было видно, потому что товарищ Макар, собирая бумаги, уронил лампу, и теперь комната освещалась только колеблющимся пламенем горевших на столе бумаг.
Все произошло слишком быстро, люди метались в замкнутом пространстве, оглушенные, ошарашенные, задыхающиеся. Подпольщики пытались отстреливаться.
Штабс-капитан, раненный Кипяченко в плечо, прислонился к притолоке и навел наган на товарища Макара, тщательно прицелившись. Но, прежде чем грянул выстрел, Тоня Шульгина бросилась вперед и закрыла председателя своим телом. Она успела это сделать, потому что с самого начала заседания смотрела только на него одного, и когда ворвались контрразведчики, не отрывала от него взгляда.
Пуля из нагана попала ей ниже ключицы, на светлом платье расплылось багровое пятно. Девушка охнула и сползла на пол. Воспользовавшись заминкой, товарищ Макар выбросился в окно, упав прямо на убитого Кипяченко юнкера, вскочил, и бросился зигзагами по улице. Кипяченко отступил к окну, прикрывая отход председателя, и раз за разом садил из маузера по юнкерам. В комнате творился форменный ад. Двое подпольщиков лежали на полу раненые или убитые. Семен Крюков зажимал руками раненую голову. Он был весь в крови. Наборщик Гольдблат потерял в этаком содоме очки и стоял, абсолютно беспомощный, глядя перед собой близорукими глазами. Салов сидел в углу на корточках с поднятыми руками, трясся мелкой дрожью и бесконечно повторял:
— Я сдаюсь, я сдаюсь, я без оружия! Не убивайте, я сдаюсь, я сдаюсь!
Кипяченко расстрелял всю обойму и боком нырнул в окно, как мальчишки ныряют в мельничную запруду. Двое юнкеров стреляли ему вслед, а еще несколько человек выбежали на улицу и бросились за ним вдогонку. Матрос, не раз уже раненный, медленно отходил, сильно хромая и оставляя за собой густой кровавый след.
— Врешь, — бормотал он на ходу, — не возьмешь… Не родилась еще та сволочь, что возьмет Защипу… Юнкера догнали его и попытались скрутить, но Кипяченко отстегнул от пояса гранату «лимонку» и выдернул чеку. Юнкера, захваченные врасплох, в ужасе отшатнулись от матроса, но убежать далеко у них уже не было времени.
Кипяченко стоял, высокий и грозный, сжимая гранату в огромной руке с вытатуированной на запястье саблей, разрубающей мерзкую буржуазную гидру. Он глядел на своих врагов с выражением окончательного и последнего торжества.
Казалось, время остановилось, так долго тянулась эта последняя секунда. Наконец раздался страшный грохот, полыхнул огонь, поднялось облако пыли и дыма… Когда это облако рассеялось, на месте матроса и окружавших его юнкеров остались только какие-то отвратительные багровые клочья.
Штабс-капитан, наблюдавший эту сцену через окно, перекрестился и произнес вполголоса:
