Опытный конспиратор Бурцев для начала решил свести разговор, как он потом вспоминал, на «безобидные темы».
Затем завязался разговор о происходящих в стране политических событиях, о Государственной думе. Михайловский высказывался смело и радикально, осторожный Бурцев больше слушал, чем говорил, задавал наводящие уточняющие вопросы. Выяснилось, Михайловский пытался установить контакты с революционерами еще в 1905 году, но ему не поверили.
Об охранном отделении он говорил с отвращением, все время повторяя: «Вы даже не подозреваете, какие ужасы там творятся!»
«Он говорил тоном искреннего человека, — пишет Бурцев, — и я тогда уже не сомневался в том, что он пришел ко мне без задней мысли (как не раз тогда приходили другие), а с желанием выйти на новую дорогу».
Словом, Бурцев поверил молодому человеку, Михайловскому (по словам Бурцева — 27—28 лет), который, в конце концов, был установлен им, как Михаил Ефимович Бакай, высокопоставленный сотрудник Варшавского отделения по охранению общественной безопасности и порядка.
Они начали встречаться — раз-другой в месяц, и Бакай приносил Бурцеву все новые и новые секретные материалы Департамента. Готовясь порвать с полицией окончательно, Бакай, по совету Бурцева, принялся сочинять «записки» для «Былого», которые Бурцев собирался опубликовать, как только Бакай окажется за пределами Российской империи.
Опытный конспиратор и придирчивый ученый-аналитик Бурцев долгое время проверял данные Бакая по другим, имеющимся у него в Департаменте источникам и, чем больше проверял своего «агента», тем больше убеждался в его правдивости и честности. Так, Бакай разоблачил проникшего в ряды эсдеков провокатора Бродского, «брата известных польских революционеров», отдавшего Департаменту группу и динамитную мастерскую эсдеков в Финляндии (в Келомяках), известного в то дни польского писателя Бржозовского, тоже провокатора. В конце концов, разоблачения нависли и над Азефом.
«Бакай настаивал, — писал в своих воспоминаниях Бурцев, — на том, что в партии эсеров среди влиятельных ее членов имеется какой-то важный провокатор, бывавший у них на съездах. Среди охранников этот провокатор назывался Раскиным. Но о нем Бакай не мог дать никаких точных сведений. Он только сказал мне, что один из главных филеров Медников как-то однажды сообщил ему в Варшаве в 1904 году, что туда должен приехать видный департаментский сотрудник среди эсеров Раскин...»
У Бурцева накапливались и другие, из иных источников прямые и косвенные сведения, что где-то в самом центре Партии социалистов-революционеров действует провокатор. Бурцев признается, что обнаружение этого провокатора стало для него поистине идеей фикс. Он буквально не спал ночами, перебирая имена и фамилии известных ему крупных деятелей ПСР. Но «ни личные качества, ни их биографии, ни сведения об их отсутствии или присутствии в Петербурге во время бывших террористических покушений, — пишет Бурцев, — не позволяли мне ни на одну минуту остановиться на вопросе — не тот ли он провокатор, которого я ищу...
Но вот однажды, перебирая все известное мне лично об Азефе, я вспомнил кое-что, что меня всегда заставляло избегать с ним знакомства».
А толчком этому послужила случайность. Однажды летом 1906 года Бурцев увидел Азефа, разъезжающего в открытой коляске по петербургским улицам — и это в самый разгар кампании арестов, обрушенной Герасимовым и Плеве на революционеров всех мастей. Бурцева поразило, что Азеф не боится позволить себе эту демонстрацию, хотя, как многолетний активный деятель ПСР, он наверняка должен быть известен агентам охранки!
К тому времени Бурцев, как говорится, почти «зациклился» на «вычислении» инженера-провокатора Раскина.
Первым, с кем Бурцев поделился своими подозрениями в отношении Азефа, был командир «Северного летучего отряда ПСР» (Летучего боевого отряда северной области) Альберт Давидович Трауберг (Карл).
Как и следовало ожидать, реакция того была однозначной.
«Трауберг выслушал, — писал Бурцев, — и, видимо, не желая как-то обидеть меня резким словом, только мягко сказал, что это мое «предположение недопустимо»...
