Настя села и закурила длинную, тонкую сигарету. Она таяла, исходя ароматным дымом, ради которого и была призвана появиться на свет.
Пирожников закурил „Кэмел“.
Они курили в автомобиле с открытыми дверцами чудесным весенним вечером под сиреневатым небом, на котором уже зажглись первые звезды.
— Настя, — первым нарушил молчание Евгений.
— Да?
— Я в тебя влюбился, — произнес он медленно и чуть-чуть отрешенно, глядя сквозь ветровое стекло на опустевшую улицу.
Комочек пепла оторвался от его сигареты и, влекомый силой всемирного притяжения, упал на пол салона „вольво“…
Она молчала, поскольку вовсе не представляла себе, что следует из неожиданного признания Пирожникова.
— Я почти совсем ничего не знаю о тебе, — продолжал Евгений, — но то, как ты тогда, помнишь, плакала, у меня все время стоит в глазах. И то, как ты сегодня смотрела на всю эту шуточную гадость… Ты воспринимала все эти предметы так, словно они были доисторическими, экспонатами музея археологии… — Он ненадолго замолк, прикурив новую сигарету вместо почти совсем истлевшей. — Я не хочу врываться в твою жизнь, тем более что-то в ней разрушить… Но я хочу, чтобы ты знала о моих чувствах… И, может быть, согласилась стать моей женой.
Настя молчала, пораженная.
— Знаешь, почему я опоздал сегодня на встречу с тобой? — Он достал из кармана маленький футляр. — Хотел сделать тебе подарок… Правда, не думал, что решусь тебе все это сказать. Вот так, именно сегодня…
Она открыла футляр. На алой бархатной подушечке, словно орден, лежало тоненькое золотое колечко с тремя камешками. Как раз такое, о каком Анастасия мечтала когда-то у витрины ювелирного магазина.
— Я так обрадовался, что увижу тебя, и понял, только сегодня понял, что все время думал о тебе. Примерь. — Не дожидаясь, когда Настя выйдет из оцепенения, он взял колечко и надел ей на палец. — По-моему, впору.
Да, впору, и бриллиантики блестят, как звездочки в небе. А звезд становилось все больше и больше. Но в этот торжественный момент Настя оказалась способной только на одну фразу:
— Женя, я жду ребенка…
А он выхватил сигарету из ее застывших пальцев и вместе со своей, уже, кажется, третьей, выбросил в недалекую урну.
— Так что ж ты куришь? Не смей больше, по крайней мере, в моем присутствии!.. Ты… любишь другого?
— Кажется, уже нет. Мы расстались и, наверное, навсегда. Я уже не знаю, что такое любовь… И знать не желаю…
— Ты просто героическая женщина. Оставить ребенка в такое время! — Он говорил искренне, она это чувствовала.
— Сначала я думала, что ребенок что-нибудь изменит в моих отношениях с его отцом. А потом я уже полюбила этого малыша и не смогла убить. — Настя улыбнулась: — Тем более что у меня снова был дом… Благодаря тебе.
— Я задавал себе сегодня вопрос: а почему „Феникс“ отремонтировал твою квартиру? Как я теперь понимаю, не только из милосердия и христианского чувства сострадания. Я хотел помочь тебе, именно тебе.
— Спасибо. Спасибо за все, Женя. Но кольцо я принять не могу.
— Я прошу тебя, умоляю просто, ничего не решать вот так, впопыхах. Я понимаю, что выгляжу нелепо, что слова мои несвоевременны. Но, пожалуйста, подумай над моим предложением… Я уезжаю на месяц в Германию, а когда вернусь, надеюсь услышать твой ответ.
— Когда ты уезжаешь? — почему-то спросила она.
— Через три дня…
Звездочки сияли у нее на безымянном пальце. Словно сошли с небес, на которых совершаются браки.
И снова вечер, грустный и одинокий. Евгений так и уехал, не повидавшись с ней. Наверное, ничего не хотел добавлять к уже сказанному…
Мягко светила лампа на столе. И лист бумаги, такой белый, чистый и гладкий, казалось, заставлял поверить: все в этой жизни можно начать сначала.
И Настя начала писать, покушаясь на фантастику. Она писала, зачеркивала, надписывала сверху и писала дальше…
Нет, невозможно творить без черновика… Невозможно…
Но откуда у нее такие образы? Неужели прав был какой-то поэт, восклицавший, что „не бывает ненужных знаний!“? Настя улавливала у своих героинь сходство с ассортиментными единицами „того“ магазина.
„Биороботы выпускались двух серий — блондинки и брюнетки, — сочиняла она, — но в постели все они функционировали по одной и той же программе: одинаково прижимались, одинаково дрожали, одинаково стонали и вскрикивали. Как-то, заблудившись в коридоре борделя биороботов, Ник приоткрыл дверь не в ту комнату и увидел там, среди хирургической белизны и никелированного блеска, подобие операционного стола с полуразобранной брюнеткой на нем: что-то нестерпимо-яркое, мясного желто-красного цвета, как грубо раскрашенный стоматологический препарат, обожгло его взгляд. Одна нога брюнетки была неестественно вывернута, лоно разъято, как бездна, словно насильник вытащил из безголового тела внутренности или грабитель пытался найти драгоценного золотого скарабея, спрятанного в египетской мумии. Ник, как ошпаренный, выскочил в коридор и выблевал в ближайшую пластиковую мусорницу. Больше он не посещал этого заведения…“
