— Где здесь чайник? — Это она произнесла вслух.
— Вот.
Посудина, которую подал Насте поэт, выглядела в высшей степени исторической. Чайник — медный! В такой когда-то, по преданию, смотрелась Золушка, не имевшая зеркала. Но поверхность этого чайника, покрытая темной зеленой патиной, не отражала даже синего пламени. Пока чайник тихонько урчал, Настя сметала со стола пыль, под слоем которой этот дом задыхался, как задохнулись Помпеи под тяжестью пепла.
Старинные хрустальные бокалы, серебряные чашечки для кофе, фарфоровые тарелки с „перфорированным“ краем — для бутербродов, явно купленных в кафе Центрального дома литераторов. И весь этот дух старины в Настином сознании странным образом переплетался с обликом самого Удальцова… Он казался ей частью этого немножко бутафорского от излишней подлинности мира. Хотя он был старше Насти всего на каких-то лет двадцать пять. Классическая разница для пар, в прошлом веке принадлежавших к российскому высшему свету… И сам он, казалось, чувствовал, что ест не из своей тарелки — в прямом и переносном смысле.
Они вели ни к чему не обязывающий разговор о его двух дочерях, о том, что у гениев почти всегда рождаются дочки, и о том, что, „как говорит один экстрасенс“, к Насте притягиваются те мужчины, которым нужна сильная женщина, ибо она именно такой и является.
Они говорили обо всем и ни о чем конкретно, пока наконец Удальцов не сформулировал нечто выстраданное, прочувствованное больше, чем все его стихи.
— Моей душе хорошо с тобой, Настя, но я слишком стар для молодой женщины…
Она пыталась возразить, но он сделал запретительный знак рукой и продолжал.
— Но я поэт, — улыбнулся он тихой улыбкой, от которой Насте стало немножко страшно, — и я не знаю, что такое любовь. Я знаю, что любовь — это стихи. Строки остаются, когда исчезают и поэты, и их возлюбленные. Правда, современники никогда не понимают, что истинно, а что ложно. Но будем надеяться, что время играет нам на руку.
Он замолк, глубоко вдохнул, словно готовился к затяжному прыжку, а потом начал читать:
На темном склоне медлю, засыпая,
Открыт всему, не помня ничего.
Я как бы сплю — и лошадь голубая
Встает у изголовья моего.
Покорно клонит выю голубую,
Копытом бьет, во лбу блестит огонь.
Небесный блеск и гриву проливную
Я намотал на крепкую ладонь.
А в стороне, земли не узнавая,
Поет любовь последняя моя.
Слова зовут и гаснут, изнывая,
И вновь звучат из бездны бытия.
Он читал, и на Настасью из ниоткуда, из иных миров изливались потоки света. И растения, неестественно зеленые в этом пыльном мире, протягивали к ней листья. И теплая энергия исходила от его голоса, его облика.
Она молчала, не находя, что сказать, бессильная перед великой силой искусства.
— Вот… Видишь как… И пусть потом разбираются, был я с тобой близок или не был. Пусть высчитывают, почему я это написал. — Он удовлетворенно улыбался в пространство. — В конце концов окажется, что в твоей жизни был только я один.
Настя подавила легкую волну негодования, поднявшуюся было в душе, но не стала возражать. Она молчала, потому что по-своему Гурий Удальцов был прав, поскольку обладал великой правотой Поэта.
Но по пути домой она, как заклинание, повторяла другую его строку: „И дымилась страсть из-под ногтей…“
„Кому он посвятил это?“ — вопрошала она.
Вечером того же дня Анастасия принялась перевязывать ленточкой „вязанку хвороста“ из „Золотого осла“ Апулея.
Она листала прекрасно изданную книгу с изумительными иллюстрациями, изображающими Луция, превратившегося в осла, Психею с обоюдоострым, как любовь, мечом в руках, Венеру, конические колонны, серебристые оливы и прочее древнеримское великолепие. И в Девятой книге „Метаморфоз“ нашла то, что искала, хотя выбирать что-то в этой книге, которую хочется переписать в „Любовный конспект“ всю, было очень тяжело.
„Но не успел юноша пригубить первой вступительной чаши и узнать, какой вкус у вина, как приходит муж, вернувшийся гораздо раньше, чем его ожидали. Тут достойнейшая супруга, послав мужу всяческие проклятия, прячет дрожащего, бледного от ужаса любовника под случайно находившийся здесь деревянный чан, в котором обыкновенно очищали зерно…
