Прощай мой дом, прощай и детство!
Так что теперь займет их место?
Въезжая в свой двор на дрожках Игната, держа на поводу Точеную, покрытую попоной с золотым шитьем, Шурик сразу ощутил беду.
В доме был переполох. Вытаскивали сундуки, чемоданы, какие-то тюки, узлы, дорогую мебель и даже любимое кресло хозяина из кабинета. Спинка у него была в виде резной дуги с колокольцами, а ручки — плотничьи топоры, воткнутые в чурки.
Шурик любил, устроясь в кресле, читать или о чем-либо воображать, хотя было оно жестким и не очень-то удобным.
Мужики и спортсмен Витя грузили багаж на подводы.
Хозяйка стояла на крыльце как полководец, словно руководила жарким сражением. На Шурика и внимания не обратила.
Он робко подошел к ней и сказал:
— А мы с Точеной на ипподроме победили.
Она не обрадовалась, а горько сказала:
— Не мы победили, а нас победили. И не на ипподроме, а на фронте. Иди собери свое самое необходимое. Мы уезжаем. Надолго… если не навсегда… совсем…
— Куда?
— На восток, как можно дальше.
— На лошадях? — с надеждой спросил Шурик, боясь разлуки с Точеной.
— В железнодорожном вагоне. Владимир Васильевич Балычев объединил всех богатых людей города: нас, Зенковых (папина сестра Клавдия Григорьевна была замужем за заводчиком Зенковым, имела трех дочерей и двух сыновей, с которыми Витя с Шурой дружили), Бахрушиных и крестную твою, тетю Соню Шпрингбах. Сообща мы арендовали на всех товарный вагон. Его будут прицеплять к идущим на восток поездам.
— Теплушку! — воскликнул Шурик.
— Помнишь, сколько мы их видели, когда в Томск ездили. Про них еще говорили: «сорок человек, восемь лошадей».
— Ой, как хорошо! — обрадовался мальчик.
— Что хорошего? В такой тесноте и грязи, все вместе, не знаю сколько будем жить. На нарах спать.
— Но нас ведь меньше сорока человек.
— Ну и что из этого?
— Значит, Точеную можно с собой взять.
— Ты что? С ума сошел? Думаешь, твоя тетя Клаша, первая светская дама города, согласится спать в конюшне? У нее дома не спальня, а царская опочивальня.
Шурик стоял молча, с поникшей головой.
— А вот и она сама с Владимиром Васильевичем к нам пожаловали, — закончила мама.
Из элегантной коляски, запряженной двумя лощеными рысаками в яблоках, опираясь на руку выскочившего раньше Владимира Васильевича Балычева, инспектора из реального училища, величественно сошла нарядная дама, еще издали крикнув:
— Магда! Ты что же так замешкалась? Наш вагон могли бы прицепить к адмиральскому экспрессу, и мы бы с его превосходительством министром Ляховицким до Омска сумели бы добраться.
Она горделиво шла под руку с Балычевым, достававшим ей чуть выше плеча. Куры в панике разбегались перед ней.
— Мебель с подвод разгружайте. Вносите обратно в дом. Нечего рухлядью вагон забивать. Нам в нем жить и спать на нарах. Кому говорю? Пошевеливайтесь! — властно командовала она.
Рабочие растерянно переглядывались, не зная кого слушать. У Магды слезы дрожали на ресницах. У Шурика от жалости к ней свело горло.
— Делай как знаешь, ты моего Петечки старше, — с горечью бросила она и пошла в дом.
Владимир Васильевич, затянутый в синий мундир с золотыми пуговицами, побежал за ней:
— Магдалина Казимировна, подождите! Прикажите закладывать в коляску лошадей, пора и вам с детьми на вокзал ехать, кто знает, когда теплушку нашу прицепят и сколько в ней пожить придется.
Званцева обернулась и через силу улыбнулась, а он продолжал:
— И ни о чем не беспокойтесь. Без Владимира Павловича, пока он производство в Харбин перебазировал, Клавдия Григорьевна правила оставшимися заводами, как государыня-императрица Екатерина Великая всей Россией-матушкой.
Всем было известно, что Владимир Васильевич без ума от Клавдии Григорьевны и неотлучно состоит при ней, заботясь обо всех ее пятерых детях: старшей Леле, величественной, как мать, но в отличие от нее — высокомерной, и еще о двух сыновьях и двух дочерях.
На привокзальную площадь экипажи Званцевых и Зенковых въехали одновременно!
