Еще за день до нашего с ним разговора я допер-таки, что означают слова из мантры Кострюкова насчет влагалища богини и сияющего бриллианта. В мантре этот пассаж гляделся явно инородной вставкой, и знай я с самого начала, что весь сыр-бор заварился именно из-за бриллианта, — догадался бы еще во время беседы у Толкунова. Но тогда я не знал. Картина складывалась по кусочкам. Толкунов перевел мне мантру. Дэн во время беседы в дацане, ни о чем не подозревая, показал на статую Шакти. Молчанов перед смертью произнес-таки последнее слово — «бриллиант». Все детали имелись в наличии — тут уж не догадался бы, что к чему, только клинический идиот.
Как бриллиант оказался внутри статуи? Не знаю, и не узнает этого, наверное, уже никто и никогда. Но думаю, что засунул его туда Кострюков от отчаяния, — за дверями его ждали энкавэдэишики и думать особенно было некогда. А уж потом, сидя в камере, он, скорее всего, долго ломал голову, как бы ему сообщить своей Алле — как я выяснил, была она ему женой и работала на том же факультете, — о том, куда он дел камень.
Просто взять да и открытым текстом сообщить — так, мол, и так, дорогая женушка, засунул я его, не при дамах будет сказано, сама догадайся куда — не годилось: переписка, конечно же, потрошилась. А поскольку супруга его тоже была востоковедом-буддологом, то решение обнаружилось само собой. Уж кто-кто, а она-то должна была понять, что означает лишняя фраза в тексте заклинания. Откуда он мог знать, что его жена была арестована всего через несколько часов после него и что наспех спрятанный бриллиант пролежит нетронутым почти полстолетия?
Разгадку я нащупал скорее интуитивно, чем выстроив все в стройную логическую цепочку. А потому, разумеется, хотел все проверить и перепроверить: влезть в дацан, осмотреть интимные закутки статуи богини. Что я стал бы делать, вытащив алмаз, я тогда как-то не задумывался. После разговора с Борисовым думать мне уже не понадобилось. План мой он одобрил и вежливо, но настойчиво попросил воплотить его в жизнь: слазить и посмотреть. А чтобы не было мне страшно и одиноко, пообещал прикрытие. Но — раньше времени влезать не захотел, и пулю в бедро я таки схлопотал. Зато теперь мог — хоть и хромой, но с полными карманами денег — болтаться по Парижу и на вполне законных основаниях радоваться жизни.
Кряхтя, я поднялся со скамейки (и когда только она полностью заживет, эта чертова нога?!) и побрел вниз по Рон-Пуан. К тому моменту, когда я дошагал до универмага «Бон Марше», на моем пути встретились не меньше чем семеро сборщиков пожертвований. Активность их порядком меня утомила, но я по-прежнему исправно совал в ящики свои кровью и потом заработанные франки. Пользуйтесь, чего уж там. Несколько минут я постоял у витрин «Бон Марше». Зайти, что ли? Нет, решил я, не буду заходить. И вчера заходил, и позавчера… Пойду-ка я лучше в кафе, выпью еще кружечку. А то голова трещит так, что того и гляди треснет по шву, как перезрелый арбуз.
В кафе было уютно и чистенько. На стойке бара — украшенная елочка, на окнах — серпантин и гирлянды. Все недорогие парижские кафе приблизительно однотипны, и честно сказать, за последние недели их аккуратная неброскость успела порядком навязнуть в зубах.
— Чего желает месье? — улыбнулся мне гарсон лет этак пятидесяти с хвостиком. — Рад видеть вас в нашем кафе.
— Спасибо, — сказал я. — Пожалуйста, одно пиво… э-э… «Килкенни», светлое. И солонку.
— Одну минуту, месье.
За эти недели, что я провел в Париже, я многое передумал насчет того, что на самом деле произошло в тот вечер в дацане. Сколько народу побывало в монастыре в тот субботний вечер? Пятнадцать? Двадцать? Я, Анжелика, Димины мордовороты, спецназ консула Дэна… А живым остался только я один. Не сочтите за паранойю, но при таком раскладе, хочешь не хочешь, призадумаешься — а не стоит ли что-нибудь этакое за всеми этими разговорами о проклятии «Черепа императора». Когда в течение одной неполной недели у вас на глазах гибнут все, кто так или иначе имел отношение к странному камню, ограненному в форме человеческого черепа, — тут поверишь во что угодно.
