За деревянными домиками начинался сосновый лес. Море было близко: слышался равномерный шум. Воздух стал совсем другим, пахло солью и хвоей. “А снег пахнет арбузом”, — почему-то вспомнил я где-то вычитанное, а потом проверенное. Я опять вспотел. Мне представился снег, блестящий на солнце. Только почему-то я видел искусственный снег, который нарастает в холодильниках на радиаторе.
Мы вступили в лес.
Я решил пока переменить тему разговора.
— Клавдии Николаевне опять нездоровится? Лежит?
— Гуляет-с, — тоненьким голоском ответил Буш.
— Что ж вы ее не взяли? Мне показалось, что она к вам привязана и дорожит вашим обществом.
— Что ей в моем обществе! — с горечью сказал он. — Я старый. Ей свой-то драндулет как надоел! Ну, Тарас Михайлович… А я чем краше?
Мы перевалили через песчаную гряду и увидели море. Ровное, белесое. Солнце, как это бывает после дождя, пекло теперь еще сильней. Я сразу разулся: по песку было приятно идти босиком. На берегу не было ни одного человека.
— Помнится, вы говорили, что она переживает смерть супруга, — сказал я. — Очень переживает. С виду весела, как птичка, а на деле…
— Э, — сказал Генрих Осипович. Он потрогал листья на кустарнике.
— Просохли? — спросил я.
— Это они в момент. Это они могут, просохнуть-то, — сказал Генрих Осипович по-прежнему с горечью. Он снял рубашку, повесил на ветки и стал раздеваться дальше. — А вы почему не разоблачаетесь?
— Спину вчера сжег, — объяснил я. И безжалостно продолжал: — Так я не понял насчет Клавдии Николаевны?
— У нее нет принципов.
Если б было можно, я бы засмеялся. Но вообще-то мне стало жалко Буша: он здорово запутался.
— Разве это так плохо? — спросил я легкомысленно.
Буш промолчал.
А я стал думать, зачем ему было так спешить с анонимным письмом. Ведь его никто не трогал. Ну, вызвали в милицию на допрос. Так всех вызывают в таких случаях. Хотел подкрепить алиби? Лучше рано, чем поздно? Или отводил внимание от Клавдии Ищенко?.. “Но и быть уверенным на сто процентов, что написал анонимку он, тоже нельзя, — подумал я. — Бушу никто не говорил, что Суркин арестован по подозрению в убийстве. Но оно у всех на уме. Суркина “взяли”, и Буш мог связать одно с другим”.
— На что она теперь будет жить? — спросил я. — Она работает?
— Нет. Она вроде той стрекозы из басни Крылова: “Лето красное пропела…” Помните?
— “…а зима катит в глаза”. Как же!
— Она получит большую сумму денег по страховке, — задумчиво сказал Буш. И мне показалось, он хотел что-то прибавить, но опять промолчал.
“Ладно, — решил я. — Сделаем следующий ход”. И сказал без всякого перехода:
— Жалко, фотоаппарата нет. Сейчас бы пощелкал видики.
Буш воззрился на меня. И сам пошел навстречу:
— А что, увлекаетесь?
— Немножко. Но… — я сделал паузу: стал возиться со спичками.
И Буш спросил:
— Что “но”?
— Сперли у меня аппаратик. “Смена-2” был, хороший.
— Как вас понимать?
— В прямом смысле.
— В номере?
— Ага. Полез сегодня в чемодан, а его нет.
— Вы в милицию сообщили?
— Не сообщил.
— Но почему?
— Не хочу.
— Глупости какие, а! Кто же мог украсть? Соседей я ваших знаю, по-моему, солидные люди. Не могли они пойти на такое!
Фу ты, черт! А я ведь уже было подумал, что он — это Буш: так мне спутала карты эта кража. Бушу в голову не пришло, что он мог быть вором. Насколько я его изучил, такое поведение говорило в его пользу. Если б он горячо заговорил, что эдак и на него можно подумать, что он тоже был в номере, тут бы я еще усомнился.
— Не знаю, не знаю, — сказал я.
— Слушайте, вот сволочи! — непоследовательно сказал Генрих Осипович. — Уж вас обкрадывать! И так у вас денег нет.
— Не в этом дело. Просто обидно.
В это время рядом зарычал мотор. Я уже давно слышал его гуденье, но тут автомобиль выкатился на песок, подминая кустики. “Москвич”. Остановился. За рулем сидела женщина. Я узнал ее.
— Нашего полку прибыло, Боря, — сказал Буш. — Тоже загорать будут.
Через переднюю дверцу вылез мужчина в шортах. И опять меня поразило его плоское лицо. Это были постояльцы Евгении Августовны Станкене.
Выпорхнула супруга.
— Сема! Как здесь чудненько! Никого нет! — Она мельком взглянула на нас с Бушем и отвернулась.
