— Вот он, эта американская сволочь! Он нарочно сбил его! На такой махине, он считает, ему все позволено…
Но тут вмешался старый кюре в длинной пелерине и берете.
— Успокойтесь, прошу вас, — сказал он. — Я прекрасно видел, что произошло. Пешеход сам бросился под машину этого офицера.
Я не мог подойти к человеку, распростертому на дороге. Странная растерянность сковала меня. Невероятно, но я думал о другом. О том, что, наверное, старый кюре в берете служит в церкви, которую я только что миновал. Мне стало страшно при виде собирающейся толпы. Я чувствовал, как в людях растет враждебность ко мне. Все произошло очень быстро, но я ощущал такую усталость, будто пробежал кросс.
Двое мужчин склонились над потерпевшим, неуверенно ощупывая его. Они были в явном замешательстве, не зная, как определить, насколько серьезно он ранен.
— Это… это важно? — спросил я.
Я смутно чувствовал, что выбрал неверное слово. Но мой французский всегда оставлял желать лучшего, а сейчас у меня из головы вылетела большая часть моего словаря.
Люди расступились. И тогда я увидел человека. Его голова лежала на бордюре тротуара, неестественно свернувшись набок. Глаза были открыты, казалось, он смотрит на меня, но взгляд его был пуст, ужасающе пуст.
— Думаю, что он мертв! — заявил один из ощупывавших его мужчин. И добавил взволнованно: — Посмотрите! У него из уха течет кровь, а это скверный признак.
При виде подошедших полицейских я немного успокоился. Именно в таких обстоятельствах чувствуешь себя по-настоящему иностранцем, пусть даже твои дети родились в этой стране.
Полицейский помоложе расстегнул пальто и пиджак потерпевшего, приложил руку к его груди. Это длилось довольно долго, так как полицейский был обстоятельным парнем. Затем он встал, расстегнул свою накидку, снял ее с плеч, широко развернул и накрыл лицо и грудь мужчины.
— Кто водитель машины? — сурово спросил его коллега, высокий простуженный парень с орлиным носом; шея его была закутана в толстый шерстяной шарф домашней вязки.
— Это я!
Взглянув на меня, полицейский явно смягчился. То ли оттого, что я был офицером, то ли оттого, что американцем.
— Есть свидетели?
Все молчали. Я поискал глазами священника. Он стоял перед трупом на коленях. Мне пришлось дотронуться до его руки.
— Месье кюре, пожалуйста. Вы ведь свидетель.
Кивнув, он быстро перекрестился.
Полицейский отвел кюре в сторону, и они принялись беседовать. Полицейский записывал что-то в блокнот. Я спросил у его напарника, что мне делать, и тот ответил, что мне следует подождать, пока не приедет машина «скорой помощи» забрать тело, а затем я должен буду отправиться с ними в полицейский комиссариат, потому что речь идет о смерти человека. Я подумал, а не арестуют ли меня? Но мысль об этом не волновала. Куда больше меня занимало странное поведение человека, лежавшего сейчас на грязной мостовой с раскинутыми ногами, перед тем как он бросился под мою машину. Да, он сам бросился под машину, и все же это не походило на самоубийство.
Конечно, мне никогда прежде не приходилось видеть лицо человека, добровольно выбравшего смерть. Но, надо думать, у него были бы совсем другие глаза перед последним шагом. К тому же я ехал медленно, и если бы он случайно не оступился, то у него не было бы ни малейшей царапины.
Загадка его поступка сверлила мне мозг, как бормашина.
Зеваки, потеряв интерес к мертвецу, перенесли свое внимание на мою машину. Они бесцеремонно разглядывали ее, трогали, открывали дверцы, обменивались глупыми замечаниями.
— Эта тачка годится только для моего садовника! — похмыкивал человек в кожаном пальто, который совсем недавно хватал меня за лацканы кителя.
Я не осмеливался вмешиваться. Мой «олдсмобиль» был белого цвета с черным капотом, а сиденья обтянуты синей кожей. Какой-то балагур заявил, что из машины вышла бы прекрасная квартирка, и женщины двусмысленно захихикали. Вокруг трупа вдруг возникла какая-то карнавальная атмосфера. В доме напротив располагался магазин электротоваров, на его витрине было выставлено с десяток телевизоров. С их экранов, десятикратно повторенная, вещала очаровательная французская дикторша. Перед каждой новой фразой, делая паузу, она принимала необыкновенно вдохновенный вид.
