«Возьми себя в руки, Барретт, — приказываю я. — Чего ты ждешь от окружающих, если выглядишь как горбун из собора Парижской Богоматери? Прими жизнь как она есть».
Разговоры с собой мне часто помогают, и этот случай не исключение. Я чувствую себя лучше. Иду по коридору и замираю у дверей комнаты, которая была моим офисом. Наваливается страх, сметя прочь наигранное безразличие. «Тут свои параллели», — думаю я. Я бездумно входила в эти двери бессчетное количество раз. Чаще, чем брала в руку пистолет. Но теперь я испытываю страх, слегка окрашенный грустью.
Я осознаю, что за этой дверью жизнь, которую я вела. Люди, которые составляли эту жизнь. Примут ли они меня? Или увидят сломленного человека в чудовищной маске, вежливо пожмут мне руку и отправят восвояси? И проводят меня глазами, полными такой жгучей жалости, что у меня появятся дыры на блейзере?
Я живо представляю эту картину, и мне делается дурно. Я нервно оглядываю коридор. Дверь лифта все еще открыта. Мне нужно только повернуться и бежать. Вскочить в кабину, спуститься в вестибюль, вырваться на улицу. И бежать. Бежать, бежать и бежать. Залить кроссовки по́том, купить пачку «Мальборо», примчаться домой и курить в темноте. Рыдать и пялиться в зеркало на свои шрамы и думать о доброте незнакомых людей. Такая перспектива привлекает меня настолько, что я вздрагиваю. Мне нужна сигарета. Мне нужно домой, под кров моей боли. Я хочу, чтобы меня оставили в покое, я хочу сойти с ума и…
Тут я слышу Мэтта.
Его смех.
Тот самый, мягкий, который я так любила, легкий ветерок доброты и ясности. «Так держать, крошка, — говорит Мэтт, — беги от опасности, беги. Очень на тебя похоже». У него был редкий дар. Он умел укорить без обиды.
— Может, я и в самом деле теперь такая, — бормочу я.
Я пытаюсь выглядеть дерзкой, но дрожащий подбородок и потные ладони сильно мешают притворяться.
Я вижу, как Мэтт улыбается, ласково и уверенно.
Будь оно все проклято!
— Да, да, да… — бормочу я призраку и протягиваю руку к двери.
Я выбрасываю призрак из головы и открываю дверь.
Я вхожу не сразу, сначала заглядываю в комнату. Ужас, который я испытываю, вызывает тошноту. Постоянная неуверенность — главное, что я ненавижу в своей жизни после того, как в ней случилось «несчастье». Мне всегда нравилось быть решительной. Так просто — решай и делай. Теперь же: «Что, если, что, если, что, если, нет, да, может быть, стой, иди, что, если, что, если…» И за всем этим одно: «Я боюсь».
Господи, я боюсь. Постоянно. Я боюсь, когда просыпаюсь, я боюсь, когда хожу, я боюсь, когда ложусь спать. Я жертва. Я ненавижу это ощущение, я не могу от него избавиться, я тоскую по легкой уверенности в собственной неуязвимости, которая была мне свойственна. Еще я знаю, сколько бы я ни лечилась, эта уверенность никогда не вернется. Никогда.
— Возьми себе в руки, Барретт, — говорю я.
Вот еще новоприобретенная привычка: я брожу, но никуда не иду.
— Так изменись, — бормочу я.
Да, и вот еще что: я постоянно разговариваю вслух сама с собой.
— У тебя совсем крыша поехала, Барретт, — шепчу я.
Глубокий вдох, и я делаю шаг в комнату.
Офис небольшой. Рассчитан на четверых сотрудников. Поэтому здесь четыре стола, на них компьютеры и телефоны, имеется небольшая комнатка для заседаний. На стенах пробковые доски с фотографиями убитых. Все выглядит так же, как полгода назад. Но ощущение, будто я ступила на Луну.
Келли и Алан сидят спиной ко мне, они о чем-то разговаривают, показывая на пробковую доску. Джеймс тоже здесь. Он с холодной сосредоточенностью работает с документами. Первым поворачивается и замечает меня Алан. Глаза у него широко распахиваются, челюсть отвисает, и я ищу на его лице выражение брезгливости.
Он громко смеется:
— Смоуки!
Его голос полон радости, так что на данный момент я избавлена от унизительного сочувствия.
— Черт побери, лапонька, теперь тебе не придется надевать маску на Хэллоуин.
Шокирующе грубые слова наполняют меня радостью. Если бы Келли сказала что-то другое, вполне возможно, что я разрыдалась бы.
Келли высокая, тощая, ногастая и рыжая. Похожа на супермодель. Она из тех красивых людей, глядя на которых возникает ощущение, что смотришь на солнце. Ей под сорок, у нее докторская степень в судебной медицине и в криминологии, она очень умна и начисто лишена светскости. Большинство чувствуют себя в ее присутствии пришибленными. Многим кажется, что она равнодушна и хамовата. Они ошибаются. Она предана делу по максимуму, а лишить ее честности и силы характера нельзя и под пытками. Она действительно резка в выражениях, зато точна в наблюдениях. Еще она отказывается играть в политические, рекламные и тому подобные бирюльки. Она готова закрыть от пули каждого, кого считает своим другом.
