КУЗНЕЦОВ:
Что-нибудь практическое, определенное?
ОШИВЕНСКИЙ:
Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?
КУЗНЕЦОВ:
К делу, к делу. В какой затее?
ОШИВЕНСКИЙ:
Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?
КУЗНЕЦОВ:
Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.
ОШИВЕНСКИЙ:
Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я — бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, я бы согласился.
КУЗНЕЦОВ:
Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?
ОШИВЕНСКИЙ:
Да, я знаю, что вы коммунист, поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской фанаберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.
КУЗНЕЦОВ:
Вы это все всерьез говорите?
ОШИВЕНСКИЙ:
Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…
КУЗНЕЦОВ:
Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.
ОШИВЕНСКИЙ:
Да позвольте, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Что вы, поучать меня собираетесь?
КУЗНЕЦОВ:
Я исполняю вашу просьбу: вы ведь хотели знать мое мненье.
ОШИВЕНСКИЙ:
Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, тощища, а вы мне про какие-то старые режимы. Извольте, все вам скажу. Вот хотел на старости лет подлизаться — ан, не умею. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки… нет, батенька, не на такого напали. Пускай… если позволите, заполню анкету… да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза вашим молодчикам, всей этой воровской шушере.
КУЗНЕЦОВ:
(Смотрит на часы.) Ну, теперь вы, по крайней мере, искренни. Можно считать наш разговор оконченным.
ОШИВЕНСКИЙ:
Эх, много бы я вам еще наговорил. Да вы у меня в доме, неловко…
КУЗНЕЦОВ:
Разрешите откланяться?
Без стука входит Ольга Павловна, останавливается в дверях.
КУЗНЕЦОВ:
Не думал, что еще тебя увижу до отъезда. Ошивенский. Что вы, Ольга Павловна, как вкопанная остановились. Входите, входите…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да, Алеша, я тоже не ожидала. (К Ошивенскому.) Собственно говоря, я зашла, потому что мне недавно звонила Марианна и сказала, между прочим, что вы собираетесь переезжать — ах, твои чемоданы тоже здесь с тобой — и… да… я подумала, что вам очень трудно, что у вас совсем денег нет…
ОШИВЕНСКИЙ:
Нет, ничего. Где-нибудь раздобудем. Это большого значенья не имеет.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Все-таки. У меня есть немного свободных денег.
ОШИВЕНСКИЙ:
Ну, если так… Благодарствуйте. Да, да, вполне достаточно. Через три дня отдам.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вот и хорошо. Чудно. Мне не к спеху.
ОШИВЕНСКИЙ:
Я вас покину. Спасибо за приятнейшую беседу, господин Кузнецов. Я должен пойти вниз, кое о чем переговорить с хозяйкой. (Быстро уходит.)
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша, прости, что мы опять увиделись. Ты сейчас должен ехать на вокзал, да? Отчего ты так молчишь?
КУЗНЕЦОВ:
Это сиянье на твоем лице… Эх, Оля, Оля…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Конечно, я рада, что так вышло. Какой ты смешной. Тебе сейчас нужно ехать?
КУЗНЕЦОВ:
Да, через десять минут. Черт меня подрал прийти к этому старому хрычу. Кстати, знаешь, будь он моложе, он, пожалуй, мне пригодился бы для какой-нибудь мелкой работы. Совместно с Таубендорфом, что ли.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
