— Вот как мы нынче загулялись!.. Уже самолет идет, — говорит дедушка.
— Да, нынче вы что-то заговорились. Уж и девки кончили работу.
И тихонько, по-стариковски они говорят о чем-то. А Витька, вдруг притихший (может быть, уставший), смотрит молча на Волгу, на дальние горы, за которые уже вот-вот закатится солнце.
— Дедушка, а пароходы тогда как?
— Когда?
— Когда змей был.
— Не было. Пароходов не было. Пароходы вовсе недавно. Я еще помню, как первый пароход пошел здесь, а мы тогда боялись ездить на нем, все думали: бесовская сила в нем работает. Бывало, пароход идет сам по себе, а мы на лодке плюх да плюх — сами по себе.
— Лодка — дело верное, — вмешался Филипп, — на лодке сам Исус Христос со учениками плавал.
— Так-то так. Ну, все-таки на пароходе не в пример скорее. И притом же, поглядел я: на кажном пароходе — иконы. Никола милостивый — уж это обязательно…
— Почему же змей пароход не съел?
— А-а, какой ты дурачок! Я же говорю, пароход — это недавно. А змей — и не помнит никто, когда змей был.
Сад уже затемнел. Стало слышнее, как журчит вода в Сарге, птички запели по-вечернему грустно, дальний берег Волги туманится. Слышно, как внизу, за домом, нетерпеливо стучит копытами запряженная лошадь. Комары тоскливо запели над ухом. А Фимка снизу зовет:
— Скоро ли, Витенька? Мамаша ругаться будут.
— Успеешь, — говорит лениво дед, — ну, ты, впрочем, пей скорей.
Витька ложкой ест мед, чаю пьет немножко, и вот уже чувствует: все у него стало сладко — и во рту, и внутри.
— Будет!
— Напился? Ну, собирайся. Фимка, Витенька готов.
Фимка, скрипя ступенями, поднимается на террасу, торопится, надевает пальто на Витьку.
— Стой-ка, сейчас записку напишу отцу. Филипп, принеси бумагу и перо!
Дед надел страшные очки, взял перо, прицелился, задвигал губами, бородой, — начал писать. И все — Фимка, Филипп, Витька — замерли, точно боялись спугнуть духа.
— На, отдай Ивану, — подает дедушка Фимке записку.
И Фимка уже громко говорит Витьке:
— Прощайся с дедушкой!
Витька обнимает дедушку, целует, путается лицом в его большой бороде. А внизу, возле террасы, гремит пролетка. Кучер Храпон — молодой смешливый парень — едва сдерживает застоявшуюся лошадь. Витька бежит к пролетке, сам садится, Фимка лезет за ним, — пролетка вся покряхтывает, когда лезет на нее здоровущая Фимка.
— Трогай, Храпон. С богом!
Витька из-за деревьев в последний раз смотрит на дедушку. Дед, черный, стоит на террасе, улыбается. У ворот сада пролетка перегоняет толпу девок и баб. Со смехом и шутками они сторонятся, что-то кричат Храпону. А тот, лихо зыкнув, ударил Карька вожжами, и пролетка понеслась по мягкой дороге вдоль яра.
Солнце уже закатилось, небо над горой покраснело, горит пожаром. Волга темнеет, туманится. Витька прижимается к Фимкину горячему боку. Птичка сидит на сухой высокой ветке, поет печально. Дорога идет круто вверх, на яр. Храпон пускает лошадь шагом. Слыхать, как сзади, далеко, поют девки. В песке тихонько шуршат колеса. На яру светлее. Волга внизу. Темно там. Вот около города зажглись огни. А здесь еще видать горы. Витька вспоминает змея, богатыря, пустыню. И ему чуть страшно. И крепче он прижимается к Фимке.
И каждый раз, как побывает Витька у деда, утром и встать бы, а глаза слипаются и голову не поднимешь.
— Вставай, Витенька, вставай, мальчик золотой! — воркует над кроватью знакомый голос.
Витька чуть приоткрыл глаза, глянул и опять закрыл беспомощно. Бабушка! Это бабушка воркует. Наклонилась, улыбается, зовет:
— Вставай!
Одеяло теребит, тянет с Витьки.
— Бабушка, я сейчас!.. Еще хочу, — бормочет Витька.
— Устал вчера, горюшечко? Не надо бы так допоздна у дедушки сидеть. Легко ли? Приехали совсем темно. Ну, полежи еще немножечко, полежи!
И не утерпела: наклонилась, поцеловала Витьку в щеку — розовую, належенную во сне.
— Я сейчас, бабушка! — просит Витька.
Ему досадно, что бабушка пристала, и хочется утереть поцелованную щеку. Он приоткрыл глаза. Бабушкина голова в белом платке отодвинулась.
«Это не гора, а змеева голова», — вспоминает Витька и с удивлением открывает глаза, чтобы еще глянуть на голову.