Кому придет в голову, нагнувшись над снимками, выслушивая точные, краткие, вразумительные объяснения приезжего из Англии, вдруг поднять голову и пытливо всмотреться в глаза, — в глаза, что вне желтых гетр, над тракторами, над всяческими снимками, — и в глазах человека, у которого паспорт с подобающим количеством виз, прочесть и…
И — ничего: тракторы работают, русским полям нужна встряска, на русских полях судьбы революции, судьбы восстания всего мира, на русских полях хлеб должен взойти миллиардами пудов, каждый лишний пуд — лишний удар по толстому жирному затылку всесветного буржуа, на желтых гетрах ни пятнышка, английский паспорт в кармане, все на своем месте, серые глаза невозмутимы, в записной книжке над всеми русскими строчками, московскими, легли крест-накрест густые решительные линии: все зачеркнуто, веки не дрожат, — все идет так, как надо.
И московский деятель приветливо жмет руку, где на пальцах желтые пятна, похожие на пролежни.
И московский деятель через переводчика передает, что рад был познакомиться с таким знатоком своего дела, что теперь уж работа закипит вовсю.
И, хитро поблескивая узкими смышлеными глазенками, говорит деятель переводчику, приятелю своему и заместителю:
— А ну-ка, скажи этому желтому лорду, пусть плюнет на свою страну и останется работать у нас. Положим ему оклад по семнадцатому разряду, женим его на русской.
— Уес…
— Что, что он говорит? Не хочет? Уже женат? Скажи ему, что у нас это просто: разведем в пять минут.
И московский деятель хохочет, хохочет весело. Так хохотал на русской границе белобрысый паренек-красноармеец, завидев желтое обличье.
Англичанин прощается с хозяевами: крепкое пожатье, короткое, но дружеское, — с большевиками можно работать; у себя дома, в Англии, он расскажет всем, что Россия изумительная страна и что…
— Да-да. В России удивительно хорошо смеются. Я об этом обязательно напишу. С людьми, которые так просто и жизнерадостно смеются, работать можно и нужно. И развестись у вас можно в пять минут? У меня в Лондоне много приятелей, неудачников в семейной жизни. Можно прислать их сюда? — И англичанин тоже смеется, но смех его холоден и сух, и от этого смеха ни весело, ни тепло, — и уже торопливо роется московский деятель в своих бумагах на столе.
Англичанин идет вниз, — и шагают по Москве желтые ботинки, прекрасные английские ботинки.
Шагает паспорт.
Только одно небо настоящее — московское.
— Москва… Москва моя…
Одна Москва, нет другой.
И один паспорт, только один: от него не избавиться, от него не уйти, он давит тракторами, он поражает великолепно возделанными полями, он множит нити, и каждая нить вяжет Лондон с Парижем, Париж с Варшавой. От паспорта, как и от бумажника, бегут по Москве лучики, лучики прорезали человеческие души, — есть теперь в Москве немало душ, чьи вожделенья прикованы к паспорту англичанина в желтых гетрах, — и только Тверской бульвар знает, как одна встреча за другой проходит под его молодой, весенней зеленью, и только Тверской бульвар знает, как продается человеческая душа, как она торгуется — не хуже и не лучше вон тех тверских женщин, что тело свое выносят на бульварный ночной рынок.
Шагают по Москве желтые ботинки, прекрасные английские ботинки.
И один комсомолец говорит другому, волнуясь, торопясь:
— Погляди, погляди!.. Вон тот!.. Из Коминтерна. Я его по карточке в Роста узнал.
И комсомольцы, спеша, петли описывают, чтобы еще раз и еще раз взглянуть на того, кто в конце концов свалит Керзона и Ллойд-Джорджа.
Шагают ботинки, шагает паспорт.
— Москва моя, Москва моя….
А если сразу рвануться и все нити порвать? С кем зашагают желтые ботинки, к кому прильнут твердокаменные доллары, с кем завтра утром в десять часов, на углу Кузнецкого и Петровки обменяется взглядом, быстрым и точным, молодой человек, весь собранный, весь четкий, в безупречно сшитой шинели кавалерийского покроя (до пят), с четырьмя ромбами на погоне рукава, — одним взглядом, чтоб потом, на Малом Козицком, в прокопченной примусным дымом комнатушке машинистки из Губторга, из кармана шинели вытащить связку бумаг, свернутых в трубку.
