- Ну и что же? - спросила она. - Как вас зовут? Аркадий Белинков? Ну и что же?
- За мной гонятся, - сказал я. - Они ищут меня, чтобы убить. И убьют, если поймают.
- За что?
- За то, что я мешаю им строить золотой век.
- Вы? Зачем?
- В мире живут две идеи. Одна утверждает, что человечье мясо принадлежит ей. Другая рвет себе человечье мясо. Для того, чтобы первая идея смогла построить свой золотой век, она должна убить вторую идею. За одну из этих идей я борюсь. Если мы победим, мы будем строить свой золотой век.
- И вы победите?
- Конечно. Мы должны победить.
- И построить золотой век?
- Конечно. У нас же есть позитивная программа, - опустив глаза, сказал я. - Иначе не стоило бы бороться.
- А-а-а... - медленно сказала она. - Опять будет война?
- Конечно, - сказал я. - Будет уничтожена половина человечества.
- И тогда будет золотой век?
- Конечно, - сказал я. - Иначе не стоило бы бороться. У нас есть положительная программа.
Глава XIX
- Ну и что же? - смотря мне в зрачки лодочками сощуренных глаз, сказала она. - Я иначе и не представляла себе вас: я знала, что вы должны жить чем-то значительным.
Ее глаза уплывали в глубину теней медленно опускающихся ресниц.
- Ну и что же, Аркадий? - едва слышно спросила она.
- Александра Михайловна, - сказал я, - понимаете ли вы, что происходит в мире? Я и моя жена боремся не на жизнь, а на смерть. И, скорее всего, мы погибнем.
- Вы?
- Я, моя жена и еще многие. Кроме того, будет уничтожено тридцать веков истории мировой культуры.
- Аркадий, - тихо сказала она, - неужели человек не имеет права быть счастливым до того времени, пока будет создан золотой век?
- Не имеет, - сухо сказал я.
Я захлопнул дверь своей комнаты, бросился на диван и закрыл глаза. Дело не в том, что должна погибнуть половина человечества, а в том, чтобы оставшаяся половина была счастлива. Я обязан был торопиться. Приближающаяся смерть должна была стать не моим поражением, а внутренней и необходимой для нас потерей в борьбе. Меня могла спасти только победа. Марианна бы сказала: "Вы не боитесь смерти, потому что останется положительная программа". Я не потому не боялся смерти. Я знал, что наша негативная программа много сильнее и (что для меня самое важное) убедительнее аморфной позитивной программы. Марианна не обращала внимания на аморфность позитивной программы. Она стреляла, потому что стреляло ружье. Если бы оно перестало стрелять, Марианна положила бы его и стала бы дожидаться. Заряд должен был обеспечивать я. Хуже всего было то, что позитивная часть программы отличалась аморфностью.
Когда отворилась дверь, я не слышал. Я не открывал глаз.
- Дело не в том, что мы раньше погибнем, - думал я, - чем победим...
Я не выдержал и открыл глаза. Она сидела, опустив голову и прижав пальцы к вискам.
- Какой смысл в победе, - сказала она, - если вы должны умереть до победы?
- Если бы я боролся для себя, Александра Михайловна, - сухо сказал я, то, право, не стоило бы уничтожать половину человечества.
- Я хочу, чтобы вы жили, - тихо сказала она.
- А я хочу, чтобы пришла победа, - сказал я. - И еще я бы хотел, чтобы после меня осталась дочь. И чтобы она дожила до победы.
- Я хочу быть с вами, - сказала она, - и помочь вам, и защитить вас.
- Спасибо вам, друг мой, - сказал я. - Еще не зная всего того, что вы узнали сегодня, вы уже это сделали.
- Этого мало, - сказала она. - Я могу и должна сделать больше.
Я смотрел в лицо этой женщины, прожившей лучшие годы своей жизни без помысла и надежды на подвиг, не сумевшей задержать уходящую молодость творчеством, или ненавистью, или любовью, 25 лет простоявшей, не поднимая руки над течением дней, медленно разматывающихся и цепляющихся крючками маленьких попыток за маленькие петли возможностей.
- Послушайте, - сказал я, - для того, чтобы серьезно обречь себя на гибель, мало только хорошо или даже сильно чувствовать, для этого надо быть до конца убежденным в своей правоте.
- Мало хорошо или сильно чувствовать? - переспросила она. - Но убеждения придут потом.
- Нет, - сказал я. - Это чувства могут прийти потом. Если они не уйдут до этого. Подвиг силен убеждением, а не чувством.
