Парень и девушка выросли на Двине и любили ее просторы спокойной сокровенной любовью, о которой мало говорят, но которая отличается завидным постоянством.
Встречались обычно на берегу, за причалом, подальше от людских глаз, где отлогий лужок был гладок, порос свежей немятой травой. Любили посидеть на старой, опрокинутой вверх днищем лодке-плоскодонке. Больше молчали, чем говорили, и любовались рекой и двинскими, зорями. Было тут чем любоваться во всякое время года. Зори поражали тишиной и необыкновенным богатством красок. На чистом небе закат бывал спокоен и золотист. В обычные дни от солнца, прячущегося за окоем, нижние кромки облаков словно бы плавились и пылали над водой жарко и прозрачно. В хмурые, пасмурные вечера солнце на мгновение показывалось в разрывах туч и ослепляло внезапными короткими вспышками.
А в пору белых ночей оно закатывалось совсем ненадолго, и Егор и Катя ловили момент, когда вечерняя заря переливалась в утреннюю. Но запечатлеть это в памяти было трудно, потому что все происходило плавно, почти неприметно для глаза.
По зимам морозные зори отбрасывали пунцовые блики на заснеженный лед, и теплые цвета на снегу боролись с холодными синеватыми, как борются меж собой свет и тени.
В тот вечер заря была чистой, спокойной. По реке тихо скользили одинокие парусники и гребные лодки, и чайки нарушали спокойствие своим киликаньем. Они то садились на волну, то поднимались, и капли воды, словно крупная, тяжелая роса, осыпались с крыльев.
Нелегко Егору разлучаться с Катей, но расставание было неизбежным. Он сказал ей, что собрался уйти в море, несмотря на дедовский и материнский запрет. Это для Кати было неожиданным, и она очень огорчилась: никогда Егор не поминал море, и вдруг — на тебе, уходит…
— Можно ли родительскую волю переступать, Егорушко? — сдержанно спросила Катя, воспитанная в духе беспрекословного подчинения отцу с матерью. — Старые люди говорят, что, когда дети не послушают родителей, им счастья не будет… Я за тебя боюсь — опасно в море. Сколько о том мне батюшко[14] рассказывал… Конечно, обо мне ты можешь и не думать, я тебе не мать, не женка… А все же и мне будет тоскливо, ежели ты в море-то уйдешь.
— Я ведь ненадолго, Катя. Напрасно ты говоришь, что о тебе я могу и не думать… Ведь я тебя люблю. У меня сердце болит теперь, когда собрался уходить… Но поверь: к осени, к ледоставу я ворочусь, и опять мы будем вместе. Только ты жди! С Гришкой Нетесовым не водись.
Гришка Нетесов, их сверстник, сын судового плотника, увивался за Катей, но она, храня верность Егору, избегала с ним встреч.
— Гришуха мне не по душе… — сказала Катя и тихонько вздохнула. — Ежели к осени вернешься, то ладно, буду ждать. Подруги моряков верны слову.
— То-то и оно, что не всегда верны, — сказал Егор со скрытой тревогой, будучи наслышан о разных соломбальских семейных историях. — Ну, да я на тебя надеюсь, нам на роду написано жить вместе.
Катя в ответ ничего не сказала и только глянула на Егора повнимательнее, словно хотела еще тверже убедиться в искренности его признания.
Она все же попыталась удержать Егора от необдуманного, как ей казалось, шага:
— Живется тебе не худо, Егор. Ты один у деда и матери. Скажи, чего ради в море утянешься? Не из-за денег же…
— О деньгах я не думаю. А рассудил так: пока еще дедушко жив и парусную мне не передал, я считаю себя маленько свободным и могу испытать себя морем. Что я за мужик, если дале Двинских островов и не бывал? Надо поглядеть, как в других странах живут. Поучиться кое-чему. А когда я приму парусную от деда, то крепко на якорь сяду, никуда мне будет не вырваться. Так всю жизнь и буду паруса шить, а кто-то их будет ставить… Катюша, будь любезна, передай нашим вот эту записочку, когда я уплыву. — Он подал ей аккуратно свернутую бумажку. В ней было написано:
«Дорогой и родимой дедушко и ты, родима маменька! Не серчайте на меня за то, что я вашей воли ослушался и ушел в плаванье. Не убивайтесь шибко и не расстраивайтесь, о том молю вас слезно. Я уж не маленький, и мне надоть испытать себя в трудном деле.
К осени вернусь.
