В этом бою дед был тяжело контужен и увезен в Иркутск.
Что осталось от него? Стопка желтых, ломких от ветхости листков. Алексей даже не может восстановить в целостности его характер. Он в силах наметить только абрис — как в теневом театре. Можно лишь догадываться о том, что Павел Андреевич, будучи храбр и отважен, был мягкосердечен, даже слабохарактерен. Бабуся в семье держала над ним верх. Эту мягкость, неумение отказать, слабохарактерность внук унаследовал от него.
Как сквозь сон, видит Алексей Николаевич добродушного великана с седой бородой, которого он заставлял бороться с отцом, силачом из вяземских зажиточных крестьян. Потворствуя ему, они долго и безуспешно давили друг друга, и, чтобы никому не было обидно, Алеше объявлялось: ничья… Дед и отец соревновались, обожая Алексея и задаривая его: армадой оловянных солдатиков, заводными танками, педальной машиной, настоящей каской, кобурой и саблей, специально выкованной кузнецом на пехотных курсах, где преподавал отец.
Начитавшись книжек про Мальчиша-Кибальчиша и красных дьяволят, насмотревшись кинофильмов о коварных японцах, напавших на наш полустанок, и танкистах, которые побеждают будущих врагов, Алеша мечтал только о войне. Семенил рядом с огромным в командирской форме отцом в магазин игрушек весенним праздничным днем, слушал, как жужжит в майском небе аэроплан, и сладко думал: «Вот бы сейчас началось! Как интересно! Падают бомбы, гремит стрельба, в панике бегут фашисты!»
А потом была первая бомбежка. Была эвакуация, пирожки из картофельных очисток, жмых вместо хлеба и галоши, в которых сибирской зимой ноги леденели и обмораживались, сколько ни наворачивай тряпок. Было извещение о том, что отец пропал без вести под Малой Вишерой на Ленинградском фронте. Было Суворовское училище, внезапный, без подготовки, переход от семейного тепла к казарменной военной жизни, когда Алеша в десять лет уже почувствовал себя взрослым.
Было полное исполнение желаний.
5
Прямо с уроков Алексея вызвали к замполиту училища. Одернув серую парусиновую гимнастерку, разогнав складки под ремнем, он вприпрыжку пустился по коридору, беспечно радуясь прервавшейся скуке. Мимо добродушно глядящего с портрета Сталина с седеющим бобриком и усами, в сапогах, сиренево-серых брюках напуском, вдоль которых двойной алой змейкой бежали лампасы, и в таком же кителе с погонами генералиссимуса. Мимо знамени училища в стеклянном саркофаге, охраняемого курносым старшеклассником с лычками вице-сержанта. Мимо небольшого гипсового Суворова, удивленно поднявшего брови, с такой трогательной косичкой, стоящего под собственным изречением: «Потомство мое, прошу брать мой пример!» В пыльные окна косо било мартовское, набирающее силу солнце, и тринадцатая в жизни Алексея весна обещала ему безусловное счастье впереди. В кабинете его ожидали сразу замполит, командир роты и офицер-воспитатель — капитан Мызников с добрым рябоватым лицом. Все трое смотрели на него внимательно и тревожно — как на тяжело больного. И ощутив это с детской обостренной чуткостью, Алексей сразу внутренне сжался. Кто-то подал ему письмо мамы, начинавшееся словами: «И мертвые воскресают…» А затем в его руках оказалась открытка с ажурной башней, похожей на перевернутую подставку для цветов. Еще не постигая того, что случилось, Алексей с механической отрешенностью прочел на оборотной стороне:
«Я теперь в Москве и мечтаю о том, когда увижу тебя, мой славный сыночек! Аленька, ты не волнуйся и не нарушай свою учебу. У вас скоро каникулы и ты приедешь к нам, тогда и поговорим обо всем. Очень рад, что ты так хорошо учишься. Старайся я впредь быть таким же прилежным. Целую, твой папа».
Осознать, что отец жив, Алексей так и не сумел, пока не оказался дома. Он помнил отца, помнил все разговоры с ним, все рассказанные им истории — об индейцах, ковбоях, благородных разбойниках и, как молитву, твердил вечерами его любимые песни — «В последний рейс, моряк, плыви, пой песню, пой…», «Редеет облаков летучая гряда…», «Как король шел на войну в чужедальную страну…». Большая спальная комната еще жила своими заботами: кто наводил с помощью специальных шаблончиков и золотой краски буквы на погонах, обозначающих училище, роту и отделение; кто складывал на ночь одежду по форме — внизу брюки, сверху гимнастерку с подвернутыми рукавами; кто подшивал подворотничок; кто играл в жеску — тряпочку с вшитым в нее грузиком, ритмично подбрасывая ее внутренней стороной стопы; кто договаривался идти в уборную «фаить» — курить; а в дальнем углу сильный тиранил слабого. Как только всех их распределили по спальням-отделениям, произошло и деление более дробное, но обязательное, хотя и не предусмотренное уставом. В каждой комнате оказалось по два-три человека, которые были безусловно слабее всех остальных и которых все могли щипнуть, толкнуть, отпустить шелобан. И сразу нашлось по два-три человека на отделение, которые были безусловно сильнее всех остальных и, следовательно, могли щипнуть, толкнуть или дать шелобан каждому. Им, правда, предстояло еще выявить сильнейшего между собой, но это была задача будущего, так сказать завтрашнего дня. Алексей помнил: в первую ночь, проведенную в училище, соседом его оказался тихий книжник, сын погибшего генерала Дзуриев. А утром проснулся. Что за диво? На соседней кровати — незнакомец. Нос — лепешкой, глаза щелочками, заплыли. А это после отбоя отделенный силач Шахов решил, что лицо Дзуриева ему не понравилось. Шахов этот тоже был москвич, только года на два старше Алексея — успел уже пройти курс в детской секции бокса, — плотный, веселый, белозубый. Когда он улыбался, обнажались маленькие клычки. И любимое занятие Шахова — вдруг повалить кого-нибудь и укусить одним из этих клычков в макушку. Кусал Шахов больно, раз у Алексея даже кровь потекла. Он заревел, а довольный Шахов побежал искать новую жертву. Надо сразу сказать, что по именам в училище никто никого не звал. Бывали прозвища и обидные. Они намертво прилипали к мучителю, так как являли собой единственную общедоступную форму защиты или, лучше сказать, мести, Так Шахова быстро и надолго прозвали «гиббон». Отчего? Ничего от обезьяны ни в лице, ни в фигуре его не было, тем не менее кличка эта доводила Шахова до бешенства, до бессилия. И не раз обиженный им, утирая кулаком глаза, бормотал, впрочем, не всегда громко: «У, гиббон проклятый!..» Первый год в училище Алексей ревел частенько, хоть и не был в отделении самым слабым. Слишком уж резким оказался переход от жизни в семье к суворовскому быту. Иным все нипочем. Вот голубоглазый, с наглым девичьим лицом Гуляев. Парень не по годам хитрый, увертливый. Руки ловкие, пальцы быстрые, — только почему-то без ногтей. А уж озорник и пакостник! Встанет ночью по малой нужде, бежать далеко, холодно, так он и напрудит в чей-нибудь сапог. Поймать же его не было никакой возможности: спали все так крепко, что хоть из пушки над ухом стреляй. Бывало, ночью выйдет Алексей в огромный, блестящий желтым и коричневым кафелем коридор и сразу ищет циферблат настенных часов: сколько еще осталось? Иной раз обрадуется — до шести пятнадцати — два-три часа. Скорее в неостывшую постель! Но другой раз и смотреть нечего. Уже прохаживается в самом конце коридора солдат из муз-взвода с медной трубой — то вынет мундштук, продует, то, вставив, поиграет одними губами побудку. И сразу Алексей сникает: сейчас, скоро…
