В самом деле, хлопнула дверь. Это уже наверняка отчим. Обычно его приход является для гостей сигналом к отступлению. Он в свое детское сиротство прислуживал в лавке у богатых смоленских евреев и на всю жизнь научился экономить, считать каждый кусок. Даже жалел надевать чистое белье и грязнить его собой: поносит-поносит рубашку и вывернет наизнанку.
Да и не могут рядом с ним старушки предаваться своим воспоминаниям, так как он никаким боком к этим воспоминаниям не причастен.
Еще с порога отчим спрашивал маму о своем, интимно-хозяйственном, что составляло главное содержание его жизни:
— Колбасу-творог бра́ла?
И мама кричала через всю квартиру:
— Саша! Творог несвежий, в пачках…
«Даже посидеть не дадут спокойно!» — Алексей поворачивал до отказа рукоятку громкости. Но мама уже в его закутке:
— Аленька, надо проводить…
— Ну вот, не могут в покое оставить… — ворчал Алексей, но беззлобно. Он понимал, что провожать старух придется. Да и провожать-то недалеко — до трамвая. А остановка перед самым домом. Но все же ворчал. Из чувства противоречия.
В коридоре мама говорила Алексею:
— Ты знаешь, Клавдия Игнатьевна хочет пригласить нас с тобой к себе в гости… Я рассказала ей о твоих ночных уходах…
— Надо ему мозги почистить… — гудела Клавдия Игнатьевна, надевая с помощью Алексея шубу.
— Тебе полезно познакомиться с серьезной девушкой, — добавляла мама.
— Перестань сейчас же, слышишь!
Если б милые девицы
Так могли б летать, как птицы, —
доносилось из крайней комнаты. Мудрейший проснулся от голосов в коридоре.
— Ах, как ты груб! — сокрушалась мама и тут же, без перехода радостно кричала Нине Александровне: — Так приходите же! Созвонитесь с тетечкой Клавочкой и приходите!
Лифт приспособлен только поднимать пассажиров. Поэтому все девять этажей приходилось ползти, подолгу останавливаясь на каждой площадке.
— Что вы, теперешняя молодежь, понимаете в любви, — своим дребезжащим голоском говорила сухонькая Нина Александровна. Она всегда обращалась вот так внезапно, словно бы просыпаясь, или включалась, как некондиционированный приемник. — Забытая перчатка или букетик увядших фиалок, — ах! — заставляли наших кавалеров сходить с ума, стреляться…
Алексей прикидывал, какую ядовитую фразу он скажет Эдику при встрече.
— …Помню, в двенадцатом году в Петербурге мы с Вячеславом были на балу у государя. Ты знаешь, Алик, у покойного государя Николая Александровича…
— Знаем, знаем! Палач! Николай Кровавый!! Кто не знает про Девятое января! — желчно отзывалась за Алексея Клавдия Игнатьевна, задыхаясь от тучности. Но, увы, Нина Александровна ее не слышала.
«Встречают по сорочке, но провожают по уму», — так я скажу, решал Алексей, нет, слабо. Надо придумать что-то похлеще, пообиднее.
— …Он стоял и глядел на танцующих. В полковничьем мундире Преображенского полка. А я мечтала: господи, вдруг государь меня заметит! Ну, сделай так, чтобы пригласил на вальс!
Скажу: «За чужой спиной вечно не проживешь…»
— …Но он так меня и не заметил, — сокрушалась Нина Александровна, выходя из подъезда.
На улице гололед, и Алексей крепко брал обеих старух под руки, стараясь шагать помельче.
Необходимо ждать трамвая. Глазастая Нина Александровна и тут не могла помолчать:
— До последней войны каждый трамвай имел свои лампочки. По огонькам можно было издали узнать номер. А теперь идет, а какой — неизвестно…
Не будешь же ей объяснять, что давно уже ходит по Большой Грузинской один-единственный номер — двадцать третий. Остальные заменили троллейбусами.
Трамвай подошел. Поддерживая друг друга, старушки поднялись в вагон с передней площадки. Алексей видел, как они долго уступали друг другу единственное свободное место — из тех, что «для пассажиров с детьми и инвалидов». Наконец Клавдия Игнатьевна заставила свою подругу сесть. Ехать им долго. Выходить на разных остановках.
Только Алексей не знал, кому раньше.
11
Этот человек появился внезапно, как черт из табакерки.
Магнитом, притягивающим к себе молодых интеллектуалов, был роскошный пинг-понговый стол. Профессоры и доценты комфортабельно располагались за ним, вольготно раскладывали рукописи, папки, книжки для пространных цитации и предавались удовольствию занудства профессиональных разговоров. Но едва лишь сектор прекращал заседать, Алексей снимал тяжелую суконную скатерть, и над столом начинал порхать бестелесный белый мячик. В институт набегали любители благородной игры, не забывая прихватить с собой «Жигулевское» бутылочное. Вахтерши ворчали, взирая на эту толоку; из своего угла бронзовый Гончаров с неодобрением косился на шумную компанию. Но сторожихам доставалось десятка два бутылок, а Гончарову в правую, протянутую для произнесения исторической фразы руку помещали ракетку, и, оказавшись частью спортивного коллектива, он уже не хмурил свои металлические брови.
