Аврамов подцепил, вытащил из одежды последний коготь. Барс вяло сполз с валуна.
— Ж-живой? — спросил Аврамов, заикаясь.
— Щас определим, — отозвался Шамиль, ощупал себя, удивился: — А что, не похоже?
— Похоже, — успокоил Аврамов. Спрятал кинжал, поманил пальцем: — Поди сюда.
— Зачем?
— Дело есть! Ну!
Шамиль придвинулся, опасливо кося глазом. Аврамов быстро, цепко взял его за ухо, стал трепать.
— Гришка, ты чего это? Ой, больно... да пусти-и!
— Терпи-и! — старался Аврамов на совесть. — Помнишь, в восемнадцатом ночью я сказал: как-нибудь надеру уши... помнишь?
Шамиль помнил. Тогда, в ту ночь, взяли они впятером «языка» — здоровенного унтера, еще теплого со сна, и выволокли из немецкого блиндажа в промозглую ночь. Оказался унтер мужиком с характером, свирепо гундосил сквозь кляп, лягался; а потом отказался идти. Он лег на спину и нахально задрал ногу на ногу. Пришлось тащить его на себе, а было в этом борове не менее шести пудов.
Шамиль, запасливо смахнувший в сумку со стола в блиндаже все недоеденное немцами, волок, хрипя и задыхаясь, в очередь со всеми, упрямого унтера, а в перерывах между непомерными тягловыми усилиями украдкой пробовал на зуб немецкие припасы — оголодали они тогда.
После очередного снятия пробы он подполз к Аврамову, подозрительно перхая в отворот шинели, сказал придушенным шепотом: «Товарищ командир... придержи-ка эту свинью», — имея в виду «языка».
Сам споро перевернул немца на живот, оседлал его и, орудуя ножом, проделал с нижней частью унтера какую-то операцию. Сполз с него, прилег на бок и стал ждать результатов. Унтер поерзал, оторопело прислушиваясь к тому, что происходило у него ниже пояса. А там определенно что-то происходило, ибо немец сначала тоненько, как-то по-поросячьи, взвизгнул, а потом, густо, яростно взревев, стал кататься по земле. Пришлось напомнить ему хорошим тумаком о неуместном его поведении и наложить еще и повязку поверх кляпа. С этого момента «язык» обрел поразительную резвость. Он вскочил на ноги и, странно вихляясь, взлягивая, поволок разведчиков за собой. Он тащил их с силой тяглового жеребца, разбрызгивая лужи. Дыхание со свистом раздувало его ноздри, в горле клокотали обреченные на заточение слова. Поспешая за унтером, не мог Аврамов нарадоваться на «языка». Время от времени, измотав разведчиков непостижимой своей прытью, унтер плюхался в лужу и, сидя там, проделывал серию таких непристойных курбетов, что командир с разведчиками сгибались пополам, давя в себе хохот, хотя всем пятерым было не до смеха. Они приближались к передовой, и цирковые курбеты, еще терпимые как-то в тылу, тут были уже совсем ни к чему.
— Шамиль, — шепотом позвал Аврамов, — ты что с унтером сотворил?
— Я? — невинно округлил глаза Шамиль. — Моя ничаво не тварил. Ей-бог, моя не знай, чиво этот джирный свинья бесится. — Он валял дурака и не очень скрывал это.
— Ты что, не соображаешь? — свирепо, вполголоса рявкнул Аврамов. — К передовой подходим. Ты что с ним сделал?
— Валла-билла, ничего страшного. Немножко под штаны этой мази напустил.
— Какой, к черту, мази? — окончательно озлился Аврамов.
Шамиль сунул ему к лицу плоскую банку. Аврамов приоткрыл крышку, оторопело откинул голову — в нос шибануло едким духом горчицы.
— Надеру я тебе при случае уши, — пообещал он сдавленно — душил смех. Не сдержал он своего обещания — на передовой их все же засекли, угомонить стервеневшего от горчицы унтера не было никакой возможности. Завязался бой. Пробились на свои позиции к утру, потеряв одного разведчика убитым. В том бою ранило Аврамова в ногу, да рванула шалая пуля наискось по щеке, прилепив к лицу навечно нестираемую усмешку.
...Шкура барса сохла, расстеленная на камнях. Из-за хребта выползал громадный рубиновый шар солнца. Шамиль щупал покрасневшее ухо, бурчал:
— Справился, да? Сила есть — ума не надо... Товарищ, хищной зверюгой ранетый, кровью, можно сказать, истекает, а он ему вместо перевязки ухи крутит... Слышь, говорю, кровью истекаю...
— Небось вся не вытечет, — лениво цедил Аврамов. Руки заложил под голову, ноги разбросал, бездонная чаша неба над головой запрокинулась. — Ах, хорошо!
