– Мутную? Отчего же мутную?
– Вероятно, я зря это сказал. Это не имеет отношения к тому, о чем вы хотели поговорить.
– Ясно. А что же Чарли? О нем хоть кто-нибудь слышал?
– Может быть, однажды услышат. Его решимость не посрамила бы и святого.
– А! Опять святые. Вы собираетесь говорить об этой истории с канонизацией?
(Нет, дорогуша, не собираюсь, и мне стоит последить за своим языком. Как бы увести ее от этой темы?)
– Если вы хотите лучше понять Чарли, наверное, мне следует побольше рассказать о его школьных годах.
– Ну… Если вы считаете, что это нужно…
Школьные годы. Сколько туфты, если использовать любимое словечко Брокки, о них написано! Невинные души вспоминают свои школьные годы как золотой век, когда мир был молод, когда редкие разочарования служили только фоном, оттеняющим яркие моменты счастья, и когда цепочка незатейливых влюбленностей вносила в каждую жизнь что-то вроде третьесортной поэзии. Сравните это с утонченными душами, которые ненавидели всякое подчинение, подозрительно относились к любым правилам, уставам и распорядкам; любовь для них обернулась обманом, а жизнь – тюрьмой, и они бросились грудью на шипы жизни и обильно истекли кровью автобиографий, повергающих читателя в уныние. И все же представители обеих групп научились читать (не обязательно понимая прочитанное) и писать (не обязательно при этом выражая какую бы то ни было связную мысль или мнение); а также считать – настолько, чтобы их не обманули в магазине со сдачей и чтобы совершать элементарные операции по своему банковскому счету, но не слишком глубоко погружаясь в мир чисел. Очень редко бывает, чтобы школьные годы прошли совсем без пользы.
Нытики, ненавидевшие свою школу, обычно зануды. Представителей же более многочисленной группы, видящих в школе лишь фон для своих юных лет, можно слегка пожалеть: они начали жизнь с непонимания, которое гораздо позже может привести их ко мне на консультацию, с жалобами на неопределенные, но много говорящие мне болезни.
После того как мы с Брокки познакомились, или во всяком случае осознали существование друг друга (на той линейке, где Солтер объявил нас «небелыми», потому что наши фамилии показались ему необычными), я столкнулся с ним в коридоре. У него в глазах таилась искорка.
– Какой ты высокий! – произнес он.
– В самом деле?
– Кто у тебя портной?
– Портной? У меня нет портного.
– Я так и предполагал благодаря своей невероятно острой интуиции – это одна из моих выдающихся черт. Так, может, тебе завести портного?
– Что ты несешь?
– Прошу прощения. Я решил воспользоваться репликами мистера Тутса при первой встрече с Полем Домби. Ты читал «Домби и сына»?
– Нет.
– Вообще не знаешь Диккенса?
– Я читал «Рождественскую песнь».
– Святые угодники! И это притом что ты живешь в Карауле Сиу!
– Слушай, Гилмартин, меня уже задолбали этим Караулом Сиу. Заткнись, понял?
– Слушаю и повинуюсь, о великий! Позволь мне объясниться: я начал разговор с тобой словами бессмертного мистера Тутса, когда он впервые встречает Поля Домби в академии доктора Блимбера. Прошу прощения за излишнюю литературность, но, видишь ли, таков колорит моего ума. А каков колорит твоего ума? Не важно, потом выясним. Но – и ты понимаешь, что я прибег к цитированию, чтобы мои слова не прозвучали слишком оскорбительно, – мистер Тутс спросил маленького Поля, кто его портной, потому что Поль был очень смешно одет. А ты знаешь, что ответил маленький Поль?
– Что?
– Он сказал: «На меня шьет женщина. Та же, что и на сестрицу»[13].
– У меня нет сестры. Так ты что, хочешь меня оскорбить?
– Нет, но мне определенно не удалось тебя очаровать. Я просто хотел посредством цитаты намекнуть, но у меня не получилось – так ведь? – что твоя одежда, весьма вероятно, станет мишенью для насмешек дикарей вроде нашего общего друга Солтера.
– Что не так с моей одеждой? Все, что на мне, куплено по школьному списку.
– А! Это все объясняет. Но ты спросил, что не так. Дорогой мой, этот воротничок…
– Я не вижу, чтобы кто-нибудь, кроме меня, носил такие.
– И не увидишь, разве что на Хеллоуин. Скажи, когда ты в последний раз видел стройного юношу (это я про тебя) в воротничке шириной полтора дюйма, уже натершем на его невинной шее красную полосу?
