– А есть карты, которые не врут? – спросил он неуверенно.
– Не врут только военные карты, да где ж их достать? Да и хер в них что поймешь… Стрелки, значки, все засекречено.
– И что же делать?
– А хер его знает, – флегматично ответил Никитин. – Выпить бы.
В его устах это гипотетическое пожелание прозвучало как вполне реальная угроза, и Фролов нервно завертел головой – на месте ли киноаппарат и не припрятал ли Никитин где-нибудь бутылку. Но бутылки нигде не было, да и камера, слава богу, находилась на месте. В этот момент оператор закричал, тыча пальцем куда-то через лобовое стекло:
– Маковка, маковка!
– Какая еще маковка?!
– Да церква!
– И что?
– Значит, деревня.
Фролов вгляделся и действительно увидел мелькающий за листвой купол церкви с крестом.
«Ерунда какая-то, – подумал он. – Церковь в образцово-показательном колхозе…»
Никитин прибавил скорости, но через пару минут уперся в непролазный бурелом, за которым мерцала не менее непролазная топь. Где-то слева виднелась притоптанная трава – видимо, обходная тропинка.
– Здесь не проехать, – сказал Никитин, выключая мотор. – Дальше надо пешком.
– А сумки?
– На себе потащим.
– А машина?
– А что тут с ней станется? Медведи разве что покататься возьмут.
Ответ был явно ироничный, но Фролов, памятуя о пропитой в тайге кинокамере, напрягся – кто его, Никитина, знает? Может, у него подход особый к медведям имеется – возьмет и пропьет им автомобиль. Но возражать не стал. Машину бросили и дальше двинулись пешком.
То, что передовым колхозом «Ленинский» здесь не пахнет, Фролов понял, едва они с Никитиным, как два навьюченных осла, вошли в деревню. Их встретили пыльная дорога, грозящая при первом же дожде превратиться в хлюпающее болото, густые заросли крапивы и чертополоха вдоль кривых сточных канав, а также несколько покосившихся домов, окруженных дощатыми заборами всех форм и красок. Главным же было тотальное отсутствие каких-либо признаков советской власти.
– На передовую деревню не тянет, – сухо прокомментировал увиденное Никитин, морщась под тяжестью своей ноши. Жаркое июньское солнце припекало, и на его морщинистом лбу выступили крупные виноградины пота.
Фролов хотел что-то сказать в ответ, но в горле пересохло, да и что тут можно было еще сказать? И так ясно, что не тянет.
Никитин остановился.
– Все, бля, перекур.
Он вытер мокрый лоб и опустил на землю рюкзак с киноаппаратом и сумку с дополнительным оборудованием и запасными бобинами.
– Надо бы спросить, где мы, – тяжело дыша, сказал Фролов и тоже скинул свою сумку. В ней были личные вещи и запасы еды на всякий случай.
– У кого? – хмыкнул Никитин, доставая папиросы. – У него?
И он кивнул головой в сторону огромного хряка, лежавшего в луже возле колодца и с интересом наблюдавшего за приезжими. Заметив, что на него, наконец, обратили внимание, тот довольно хрюкнул и мотнул головой.
– Ни людей, ни блядей, – резюмировал Никитин, затягиваясь папиросой и озираясь.
Добавить что-то к этой лаконичной сентенции было трудно, хотя из обеих перечисленных категорий последние волновали Фролова сейчас меньше всего.
Через минуту на дороге показался явно подвыпивший мужик. Он двигался какими-то немыслимыми зигзагами, переставляя ноги, словно это были протезы, а он учился на них ходить. Из-за этого определить вектор движения было крайне сложно. Мужик как бы шел по направлению к киношникам, но в то же время петлял, словно отчаянно пытался избежать неминуемой встречи.
«Этого только не хватало», – чертыхнулся про себя Фролов.
Никитин словно прочитал его мысли.
– О! – обрадовался он нетрезвой походке мужика. – А здесь, оказывается, есть жизнь.
Он коротко свистнул прохожему, и тот замер, уставившись на гостей. Замер и хряк, видимо, решив, что свист обращался к нему.
– Слышь, товарищ! – крикнул Никитин. – Как деревня называется?
Мужик с шумным хрюканьем втянул носом и харкнул. Хряк в луже издал аналогичный звук, разве что плевать не стал. Казалось, между ними произошел короткий бессловесный диалог.
– Это уже можно снимать, – шепнул Никитин Фролову с каким-то неуместным восторгом.
– Если мы это снимем, нам снимут головы, – хмуро сострил Фролов.
