— Спи, бедовая голова, — пробормотал он, — ныне спокойные ночи по пальцам считать будешь.
Он загасил жаровню и вытряхнул пепел в очаг. Потом умыл руки, лицо, привычно ощущая ладонями все свои уродства. Убрал со стола, занавесил оконце, чтоб солнце не обожгло травы, что сушились в пучках под потолком, да и домовой яркий свет недолюбливал… Потом сообразил, что никакого солнца нет, вздохнул, убрал занавеску. Дела-то все привычные, каждодневные, но не находил знахарь прежнего утешения, вот ведь как изменил его жизнь чужак. Как если бы ходил одной дорогой, ходил, глядь, — а кроме этой и еще одна есть, а куда ведет, где начинается, и кто по ней ходит? Не будет покоя, пока не вызнаешь. Зашуршал в углу домовой, не нравилось ему соседство чужака, неуютно ему было с ним под одной крышей.
— Ну-ну, не озоруй, — пригрозил знахарь, горбушку хлеба отрезал, крупной солью щедро посыпал да в угол за ухваты положил, чтоб задобрить. Шуршание прекратилось.
А тут шаги с улицы послышались, и дверь еще не отворилась, а Вяжгир уже знал, кто это.
Пригнувшись, чтоб не задеть макушкой притолоку, вошел Ян, ровно как только что до него Ингерд, и подивился знахарь, до чего же они стали схожи — вот и у этого и стать прежняя, и руки-ноги на месте и силу не потеряли, и волос все так же светел, а в глазах — волчья тоска, взгляд затравленного зверя. "Вот и повзрослел Ян, — подумалось знахарю, — где она, беспечная молодость? Молодость-то осталась, да беспечность навсегда ушла. Эх, судьба…"
— Посмотри рану мою, колдун, — попросил Ян и к столу сел.
"Залечи душу мою", — говорили глаза его. Знахарь еще раз вымыл руки мыльным корнем и размотал повязку, на которой коричневело засохшее кровяное пятно. Чтоб сподручнее оторвать повязку от раны, смочил ее водицей, а когда отмокла — тихонько отнял ее от затылка.
— Пустяшная рана, — сказал знахарь. — Заживет, не заметишь. Дай-ка новой тряпицей завяжу.
Пока готовил он целебную мазь, звенел склянками, что-то бормотал себе под нос, Ингерд даже не шевельнулся, спал крепко, зарывшись щекой в мех, Ян видел только шрам да упавшую на лицо седую прядь. Вспомнил Ян тот день, когда вернулся он с Гор и в первый раз увидел чужака. Страх свой вспомнил и на дверь обернулся, словно ждал, что отворится она вдруг и объявится на пороге могущественный эриль белоликий и загуляет по избушке колдовство. Но Вяжгир сказал ему:
— Не бойся, светлоголовый. Нечего тебе бояться в этом доме.
Ян глаза закрыл, кулаки стиснул и говорит:
— Подрубила меня судьба, колдун, обхитрила, ногу подставила. Больно падать.
— Упадешь — поднимешься, — отвечал ему знахарь.
— Тяжко подниматься, будто камни стопудовые к рукам-ногам привязаны, — горько жаловался Ян.
— Камни те — боль твоя, Сокол. Не дай ей задавить себя, упорствуй. Тяжко? Всем тяжко. Сколько народу полегло ныне, а раньше сколько? По каждому до сей поры кто-то плачет. Ох, быстрокрылый, не мед жизнь, ложками есть не будешь, а будешь — скоро надоест. Страдаешь? Надо иногда страдать, не то забудешь, что ты — человек, не былинка придорожная, не трава сорная, что сама по себе произрастает. Ты — не таков, потому и плачешь.
— Я не плачу, — опустив голову, глухо произнес Ян, а у самого слезы в горле кипят.
— Куда идти? — спрашивает он. — К какому знахарю, какому целителю? Кого просить о помощи? Как жить с болью такой?
— Он ведь живет, — Вяжгир кивнул на спящего Ингерда.
— Не ровняй нас, — покачал головой Ян. — Его беда не больше моей, но сильнее. Кто он, колдун? Я чую, неспроста он в нашем стане оказался. Скажи, зачем он здесь? Быть ли беде?
Вяжгир присел по другую сторону стола и взялся сухие цветки всякие в порошок растирать.
— Тебе за ним не угнаться, — сказал он. — Никому за ним не угнаться. Он — как острый нож, без него не обойтись, но и кровь свою пролить можно, а то и жизнь отдать.
— Он опасен.
— Он не виноват, что он — нож.
— Я уже не птенец, колдун. Не говори со мной загадками.
— А он и есть загадка, — пожал знахарь плечами. — Что тебе сказать? Эриль Харгейд зовет его маэром.
— Кто это? — Ян весь вперед подался.
— Про них мало кто ведает, и они сами — меньше всех. Я знаю только, что его дорога — река, а наши с тобой — всего лишь ручьи. Он может много добра принести, а может большую беду притянуть, тут не угадаешь. И не остановишь. Его лишь такой же, как он, остановить может. А таких мало.
