Спеша нагнать Ингерда до ночи, Ян прибавил шагу. Он не обладал волчьим чутьем, чтоб по следу идти быстро, но зато зрение у Яна соколиное было. Скоро увидел он средь густой листвы огонек далекий и на него пошел.
Ингерд сидел неподвижно возле костра, рубахи на нем не было. На коленях он меч свой держал и в огонь смотрел. Понял Ян, что задумал Волк и к нему бросился.
— Ингерд, — позвал он, — опомнись! Не ходи по этой дороге!
Но Ингерд продолжал смотреть в огонь и не слышал его. Ян взял его за плечи и встряхнул.
— Да послушай же ты! — крикнул он. — Не делай этого! Ты сам много жизней отнял, так не отдавай свою!
Ингерд взял его руки, со своих плеч снял и сказал:
— Уходи, белоголовый, уходи быстро, пока я еще помню, что на мне кармак Сокола, что братья мы по духу.
Заглянул Ян в его глаза, и не увидел в них ничего человеческого и отступил, не желая бессмысленного боя. Обернулся соколом, в небо взмыл, покружил над лесом и на высокое дерево сел, затаился, чтоб не заметил его Ингерд, и стал ждать, что дальше будет.
Выстругал Ингерд из дубовой ветки плашку с ладонь величиной, вырезал на ней имя врага своего и окропил это имя кровью своей. После чего бросил плашку в огонь, обратилась она в дым, и на этот дым, как вороны на стерво, слетелись бёрквы и закружили над поляной. Ледяным ветром колючим обдало Яна, страх одолел его, но остался сидеть он на месте, в ветки вжался. А Ингерд меж тем обряд творил, да не простой, а тот, что зовется хаттмар — обрядом Гибельного Огня.
Кружат бёрквы, гул меж деревьев плещется, огонь подобно кхигду гадающему пляшет, а Ингерд песню поет заветную, и слова той песни редко кто повторить возьмется:
То не солнце ушло в Море Белое
То не месяц за Горы схоронился,
То не ветер притих, заговоренный,
То за мною беда пришла черная,
Чтоб казнить мое сердце беспечное.
Вот возьму я кинжал свой отточенный,
Да из дуба я досочку вырежу,
Да пущу я по ней да по краю
Руны верные, Руны Сильные,
Чтобы клятва моя да покрепче была.
Да к костру моему жертвоносному
Призову я да тени летучие,
Что на смерти дух собираются.
Станьте, тени, моими дозорными,
Что исполню я клятву священную,
Что скормлю я вам души врагов своих,
Имена чьи на досочке вырежу.
Иль свое я вам сердце на суд отдам,
Коли клятву свою не исполню я…
Горько вздохнул Ян, жаль ему было Волка, не желал он ему худой участи, но и уберечь его от опрометчивого шага тоже не сумел. Думал помочь чужаку, а вместо этого так и прошагал рядом с ним попутчиком. Если раньше и была щелочка, то теперь душа Ингерда совсем захлопнулась, и кому он теперь нужен? Ян понимал, что таким его племя не примет, и ругался про себя, и жалел его. Молод, силен и красив был Ингерд, но обвенчался он со смертью, и не было ему теперь пути назад.
Однако же, сиди не сиди на ветке, а спускаться когда-то надо. На землю слетел и в человека обернулся.
Затухал костер, занималась над лесом заря. Ингерд сидел на земле, скрестив ноги, по груди и животу, там, где кожу надрезал, кровь текла, а он и не чуял.
Ян присел перед ним на корточки.
— Куда нынче поведет тебя дорога, Волк? Попросишь ли о помощи?
Ингерд поднял на него глаза — глаза зверя.
— Тебе ведомо, где конец моего пути, быстрокрылый, — ответил он. — И пройти мне его суждено в одиночку.
— Что ж, — сказал Ян, заправляя волосы под кармак, — до становища вместе дойдем, а там — как знаешь.
Тяжело им было теперь вдвоем: вроде и не враги, но и друзьями назвать язык не повернется. Шли молча, еду делили молча, спали по очереди, охотились врозь и так до тех пор, пока не начались обжитые земли, а с ними — беды да опасности. Ян-то слабее обычного был, не ко времени соколом оборачивался, да ведь тогда и выбор у него был невелик. Сокрушался теперь, а что толку?..
Однако ж Ингерд приглядывал за ним, по себе знал, как тяжело на ногах стоять сразу после того, как в небе птицей кружил или зверем поля мерял. Ян уставал быстрее прежнего, крепче прежнего спал, на лицо осунулся, исхудал, но помощи не просил.
Скоро леса дремучие светлеть стали, заснежили среди елей да сосен ясноствольные березки, под ногами папоротник завился, ручьи малые и большие встречаться стали, смоляной воздух сменился легким, цветочным. С высокого холма Ян увидел далекие горы, и засветились глаза его, и отступила немощь, будто живительной воды глотнул. А Ингерд вспомнил некстати дозорный холм Крутогор и то, как рассказывал он Яну про Море. Вспомнил — и затосковал, заныло сердце, защемило болью непрошеной, горькой, как полынь-трава.
