— Мы едем в Испанию чисто символически, поскольку это касается леди Паркер, — прокомментировал свой неожиданный розыгрыш Барнаби.
— Ах да, конечно. Твое прошлое. Ты предупреждал, что оно может в любой момент постучаться в нашу жизнь.
— Фелиция Паркер не имеет никакого отношения к моему прошлому.
— Для меня это неважно, дорогой, но если бы эта увешанная бриллиантами жердь имела к нему хоть отдаленное касательство, я не одобрила бы твой вкус. — Эмма облегченно вздохнула. — Свеча снова разгорелась!
— Свеча и не гасла.
— Но это едва не произошло.
Барнаби изумленно взглянул на жену:
— Дорогая, почему ты не спрашиваешь, кто такая Жозефина?
— Я уже говорила, что ничего не хочу знать о Дивах, которых ты любил. Мое решение неизменно. Мы одни в комнате с зажженной красной свечой. Отгороженные от всего остального мира, пребывающего во тьме.
Барнаби уже привычным жестом накрыл теплой ладонью ее руки:
— И все же когда-нибудь ты должна будешь узнать о Жозефине, дорогая.
— А как ты поступил с этой красивой брюнеткой, о которой упомянула Фелиция, мой милый? — Эмме было как-то особенно легко и весело. — Бессердечно столкнул ее в снег со своего крыльца?
— О нет! Я поступил гораздо хуже: женился на ней.
Они собирались снять апартаменты побольше, когда у них появится свободное время. По правде говоря, Эмма не стала бы возражать против лондонской квартиры Барнаби, маленькой, переполненной книгами и не слишком уютной, однако чистой, хотя миссис Клак явно не обременяла себя работой.
— Если я обнаружу стул, не занятый «Джонсоном» Босуэлла, все будет отлично, — смеялась Эмма, — но еще сложнее найти свободную от книг кровать.
Барнаби переставил мебель, чтобы освободить место для еще одной кровати. Чопорная миссис Клак не скрывала своей неприязни к вторжению чужой женщины в замкнутый мир Барнаби, который менялся у нее на глазах. В особенности ее шокировали покрывала с оборками, которые выбрал сам мистер Корт.
Нельзя было не согласиться с экономкой: кокетливые покрывала с рюшами, предназначенные для дамского будуара, выглядели неуместными в комнате, где все было подчинено мужскому вкусу. Эмма раздумывала над сомнительным приобретением мужа, пока Барнаби, помогавший ей раздеться, пристраивал ее пальто на спинке стоявшего у окна кожаного кресла. Эта почти спартанская комната не носила и следа присутствия женщины. Если Барнаби и предавался любовным утехам, то вне дома. Похоже, он никогда и ни с кем не делил свой кров. Но это было не так.
— Ты, видимо, раздумал поведать мне о Жозефине, — упрекнула мужа Эмма.
— Плутишка! — удивился Барнаби. — Ты не хотела слушать!
— Но, Барнаби! — недоумевала Эмма. — Когда ты упоминал о Жозефине, мне представлялось, будто речь шла о женщине, которую ты когда-то любил. О мимолетной страсти. Но ты и словом не обмолвился, что она была твоей женой.
— Сегодня, — сказал Барнаби, обнимая и целуя ее, — ты выглядишь особенно молодой и прелестной.
Эмма высвободилась из его объятий.
— Я вовсе не молода. Я стара. — Дух противоречия взыграл в ней, но она тут же опомнилась. Он был прав. Она молода и к тому же бестолкова. Эмма воспринимала себя умудренной опытом и неуязвимой особой, но выяснилось, что это совсем не так. Переезд в этот дом рисовался ей в радужных красках. Теперь, когда обнаружилось, что в нем обитают тени прошлого, приподнятое, праздничное настроение Эммы омрачилось.
— Эмма, не будь ребенком, согласись выслушать историю о Жозефине, — предложил Барнаби.
— Нет! — заупрямилась Эмма. — Нам нет до нее никакого дела.
Они обменялись чуть ли не враждебными взглядами. Эмма уступила первая. Она зябко пожала плечами. Приподняла руки, чтобы расстегнуть ожерелье. Затем привычным домашним жестом скинула туфли. Женская мудрость вернулась к ней. Она вышла за Барнаби безоглядно, даже и не пытаясь узнать о его прошлом, потому что полюбила его. Это — самое главное. Ей следует дорожить вновь приобретенной терпимостью, и первая брачная ночь не разочарует их.
Барнаби бережно обнял ее.
— Эмма, а давай-ка махнем завтра в Испанию: будем озорными, безумными и счастливыми!
