Игорь согласно кивнул.
— Только, по-моему, твоя Шурка ничего не боится.
— Да это так кажется! И еще говорится и утверждается самой же Шуркой. Все бабы, Гор, как одна от рождения и согласно своим склонностям и инстинкту Шахерезады, каждый день рассказывающие нам, ослам, уши развесившим, тысячу и одну сказку. Язык их — друг их! А я вот слыхал, — он хитро прищурился, — что ты якобы решил регулярно обливаться холодной водой. И зачем?
— В основном просто потому, что для меня насморк — это что-то непереносимое! — признался со вздохом Игорь. — И я рассматриваю это как своего рода подвижничество. Обливаюсь ледяной водой, смело, преодолев себя, ныряю в нее — это уже как искупление грехов юности. Надо подвизаться, воздействовать на себя подвигом. Вот я и воздействую — лью на себя ледяную воду. Да и для здоровья, несомненно, полезно!
— Какие у тебя грехи! — буркнул Гошка. — С моими не сравнить…
— Опля! Ну, начнем считаться? Кто больше — раз? — Игорь покосился на старого часовщика. — Не надо думать за собаку… Поликарпыч, ты что молчишь?
— Людям свойственно сочинять, Игоряха, — пробурчал старик. — Ребячья тяга к сказкам… Их любят все и всегда. От годов не зависит.
Да, в то время приятели вступили в свое поистине сказочное время. Оно бывает у каждого, в разном возрасте, проходит по-разному, задерживается на разные сроки, но все без исключения пытаются его удержать возле себя, не хотят с ним расставаться и потом, позже, долго вспоминают его, жалеют о нем и перебирают в памяти все детали его и подробности…
В обеих семьях росли сыновья. Обе жены — такие разные, но по сути своей такие одинаковые, как все жены на свете, — пели свои песни и над детьми, и мужьям. Разница была лишь в том, что Гошка от этих песен млел, а Игорь оставался к ним беспредельно равнодушным.
Жили Лазаревы в то время снова вместе, сохраняя видимость семьи хотя бы для сына. Галина Викторовна радовалась и никак не могла нарадоваться на долгожданного внука, а Игоря в основном занимала работа. Полостная хирургия, которой он надумал отдаться целиком, как любимой женщине.
Поначалу ему доверяли только удалять аппендиксы, что быстро стало его возмущать. И он отправился ругаться к завотделением, немолодому и знаменитому Долинскому.
Толстый Долинский, с прической под Юлия Цезаря, важно восседал за столом и с немалым аппетитом поглощал кусок брынзы. Все знали, что лысый Долинский страдал язвой, поэтому лопал исключительно одни бутерброды с брынзой.
Порой Гошка, сам мучающийся с больным желудком, начинал прикалываться:
— Ему на день рождения надо подарить расческу и кусок брынзы.
— О-ля-ля! Ну, расческа — это уже издевательство, — возражал Игорь.
— А брынза — не издевательство?
— Да нет, просто подарок как раз в тему. Игорь не въехал в суть — ведь человек с такой диетой, видимо, эту брынзу уже видеть не может. Не дошел до него настоящий смысл приятельской шутки.
— А еще лучше набор расчесок! — не унимался Сазонов, деловито куражась. — Или, знаешь, такая специальная продается — расческа для особо густых и жестких волос. Вот такую надо подарить!
— Циничный ты малый, Гошка! Пожалей старика язвенника! — хмыкнул Игорь.
Друг-приятель состроил дурашливую морду и попытался оправдаться:
— Это просто сарказм!
— А чем он, собственно, лучше?
— И язва не от того, что съедаешь ты, а от того, что съедает тебя, — философски-глубокомысленно провозгласил Гошка, не ответив на вопрос.
И тяжко задумался.
Игорь не стал вмешиваться в его задумчивость. Тем более что ее причина была ему давно и хорошо известна — Шурка. Одна только Шурка во веки веков.
Долинский мрачно оторвался от еды — он терпеть не мог, когда его от нее отрывали. И вообще считал процесс пищеварения одним из важнейших в жизни.
Нос на лице маститого хирурга был совершенно неподражаем — толстый, пористый, напоминающий большую лиловую картофелину, сросшуюся с маленькой. Долинский имел неприятную привычку подергивать плечом — нервный тик, маленькие, всегда ехидно улыбающиеся глазки, лысину во всю голову… Однако с такой наружностью он умел нравиться всем без исключения дамам просто до безумия. Никогда Лазарев не мог понять этих баб.
