Умный, грустный, с большим лбом и кожей
В складках иронических — вот так.
Флегматично сильный, не тревожа
Мир чрез мир идущий, чуть похожий
На больших, худых, не злых собак.
Был и анархистом… Надоело!
— Голодать. Статьи писать. Мечтать.
Может быть и будет — что за дело!
Только нет: упорной, черствой, целой
Жизни не сломать ведь, не сломать.
Книги брось, пройдись-ка по Парижу,
Громко проклинай иль зло шепчи
Городу глухое «ненавижу».
Он в ответ: «Людей, как бисер, нижу
В ожерелья. Покорись! Молчи!»
Покорился. Мускулы упруги,
Гибок ум. На ум здесь есть цена.
Дни и годы — круги, круги, круги.
Так женился. Ласковой подруги
Принял ношу он на рамена.
Опьянялся книгами, стихами,
Красками сияющих картин,
Сладкими прекрасными грехами,
Пьяными и острыми духами.
Но порой вставал в нем мутный сплин.
И когда в гостях у принципала
Шелестел нарядов пышный шелк
И сияли нежных плеч опалы,
Просыпалось то, что тайно спало:
В добром псе — свободный, злобный волк.
И тогда вдруг становилось жутко
Томной собеседнице его.
«Что я — дама или проститутка?
Он влюблен иль это только шутка?
Злая шутка, больше ничего!»
И жена, ребенок, парижанка,
Элегантно-милое дитя,
Думала (а в сердце ныла ранка):
«Для него я словно иностранка».
И звала домой его, шутя.
И в auto ему слегка ласкала
Руку гантированной рукой.
И пугалась вдруг зубов оскала,
Пламени, которое сверкало
В глуби глаз его глухой тоской.
Дома же огромными шагами
Он ходил, как в клетке, по ковру.
О борьбе с какими-то врагами
Грезил. И топтал врагов ногами!
Так всю ночь. И шел в бюро к утру…
