Опять, как тогда, в Вербное воскресение, Голицын стал на колени и сказал:
– Благословите, отец Петр.
Тот поднял руку.
– Нет, чашею.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – благословил его отец Петр, касаясь чашею лба, груди и плеч; потом дал поцеловать ее. Когда Голицын приложил к ней губы, красно-кровавый луч солнца упал на золотое дно, и, казалось, что чаша наполнилась кровью.
Отец Петр молча обнял его и хотел выйти.
– Постойте, – сказал Голицын, расстегнул ворот рубахи, пошарил за пазухой, вынул пачку листков и отдал ему.
– Что это? – спросил отец Петр.
– Записки Муравьева, «Завещание России». Велел вам отдать. Сохраните?
– Сохраню.
Еще раз обнял его и вышел из камеры.
Голицын долго сидел, не двигаясь, не чувствуя, как слезы текли по лицу его, и смотрел на заходящее солнце – небесную чашу, полную кровью. Потом опустил глаза и увидел на столе Маринькино письмо. Теперь уже знал, зачем такое письмо в такой день.
Вспомнил слова Муравьева: «Поцелуйте от меня Мариньку!» Взял письмо и поцеловал, прошептал:
– Маринька… маменька!
Вспомнил, как после свидания с нею в саду Алексеевского равелина целовал землю. «Земля, земля, Матерь Пречистая!» И как Муравьев, в последнюю минуту перед виселицей, тоже целовал землю. Вспомнил предсмертный шепот его сквозь щель стены: «Не погибнет Россия, – спасет Христос и еще Кто-то». Тогда не знал. Кто, – теперь уже знал
Радость, подобная ужасу, пронзила сердце его, как молния: Россию спасет Мать.
