И на нас посмотрел, как на еду. Сказал лысому:
— Хорошие детки. Это твой гонорар, — голос у него был тонкий, как у тётки.
И отдал портфель, который гонорар. Лысый его открыл, заглянул и сказал, что, наверное, тут всё точно, а разрисованный держал руки в карманах — и один карман оттопыривался, будто у него там лежало что-то, довольно большое.
— Не сомневайся, — сказал толстый. — Когда я тебя обманывал? У тебя хороший товар, у меня хорошие деньги. Мы с тобой друг друга уважаем.
Они разговаривали, а мы стояли и молчали, как приклеенные.
Эти собрались оставить нас тут и уехать. И почему-то ничего не говорилось и не делалось. Мне вдруг показалось, что всё это мне только снится — мне стало ужасно спокойно.
Они уже садились в машину, когда разрисованный вдруг сказал:
— А куда ты их деваешь, всё-таки? До сих пор ни один не всплыл…
А толстый мелко, тонко захихикал и сказал, хихикая:
— В царство фей, золотце моё. Это тебя устроит? В царство фей… так что и не всплывёт… и не выкопают… Хочешь посмотреть на царство фей, голубчик?
У разрисованного лицо сделалось, как бумага, и он шевельнул рукой в кармане. А толстый сказал:
— Попробуй. Бах — и ты там… в царстве фей. Да не тушуйся — тебе понра-авится… — а откуда-то сверху щёлкнуло, как железкой, и посыпались как будто камешки.
И всё. Они сбежали. Они так рванули с места, что колёса взвизгнули, и пыль взвилась. А мы остались с толстым, который самый страшный из всех.
Но я, почему-то, вдруг совершенно перестал бояться. Не знаю, почему.
А толстый сказал нормальным человеческим голосом, не тонким, как у тётки, а таким, как у всех дядей:
— Пойдёмте, ребята. Вы хотите завтракать, вам надо умыться.
И я пошёл. Девочки тоже пошли так, будто их воспитательница позвала. Мы вошли в недостроенный дом.
Там была не комната, а как бетонная коробка. Дырка, в которую мы вошли, без двери, и две дырки вместо окон. И сразу видно, что туда хулиганы приходили. На полу лежали угольки от костра, окурки валялись, консервная банка, наполовину сгоревшая, с окурками, стёкла от разбитой бутылки и ещё всякий мусор, а на стенах были написаны большие чёрные буквы. Всякие эти слова, на которые мама сердится.
А больше никуда попасть было нельзя. Потому что дверь, которая вела вовнутрь, заделали кирпичами. Около двери лежали какашки и грязная газета — Анжела сказала: «Фу!» — и нос закрыла.
Толстый сказал:
— Грязно только тут, — и сделал непонятную штуку.
Он дотронулся до этих кирпичей — и они стали изменяться. Сперва стали, как серое зеркало, потом — как дым, а потом пропали совсем. Получилась арка, за ней было золотисто и чуточку темно, как в метро — и оттуда дул ветер, как из тоннеля в метро. Только из тоннеля пахнет пылью и смазкой, а оттуда пахло непонятно. Как от старых книжек или от сухих цветов.
У самых наших ног начиналась лестница из тёмного серого зеркала, такая чистая, что на неё даже наступать в ботинках было неправильно — хотелось тапочки переобуть. С двух сторон на стенах висели серебряные мисочки на витых цепочках, а в них горели огоньки, только я не понял, электрические или настоящие. Цветом, как электрические, но дрожали от ветра. И эта лестница вела далеко вниз, а внизу был золотистый свет, как под эскалатором в метро.
И ничего страшного в этом не было. Даже Катя, и та не испугалась. Мы просто стали спускаться вниз, а серое зеркало как-то вздрагивало и гудело под ногами — приятно, даже смешно.
Посередине лестницы в стене оказалась ниша, как для фонаря или для статуи, но в этой нише росло каменное дерево, а на нём сидела тётя-птица, только не каменная, а настоящая. Перья у неё были чёрные и сиреневые, волосы тоже чёрные, а лицо светло-серое. Она спала.
Когда мы проходили, разбудили её. Она проснулась и открыла глаза, как голубые перламутровые пуговицы. И улыбнулась. Она была не злая.
Катя сказала:
— Птичка, можно тебя погладить? — и тётя-птица снова улыбнулась, расправила крылья, как два веера, встряхнулась и кивнула.
Толстый остановился, ждал, когда мы её погладим. Перья у неё были тёплые, а лапы — как у совы, в пуху, с когтями. Она смотрела на меня и молча говорила: «Стасик, вы молодцы, что ничего не боитесь. Вы идёте домой».
