Стокеру показалось странным упоминание Мазерса о его доходах. Причем в тот момент, когда рушились его последние надежды. Он бросил под ноги Ирвингу всю свою жизнь, вообразил себя его самым доверенным лицом, а взамен получил подлость — Ирвинг и словом не заикнулся о продаже «Лицеума» синдикату до тех пор, пока не подписал договор. Брэм вложил в работу театра все свои силы и литературную репутацию, книжка же оказалась полной ерундой. Тут Мазерc был совершенно прав. Конечно, это явно не шедевр на века, но она недурно написана и имеет занятный сюжет, а издатель одел ее в дешевейшую, вульгарную обложку ужасающего желтого цвета.
Даже Ирвинг, чьим мнением Стокер всегда дорожил, назвал ее кошмарной. Уж если на то пошло, книжка эта — лучшее доказательство отсутствия в жизни Стокера всякой магии.
— Я не могу пожаловаться на жизнь. Наверное, я заслуживал лучшего, но никогда не желал больше, чем имел.
— Вы мне поможете? — умоляюще произнес Мазерc.
Стокер сделал глубокий вдох, медленно выпустил воздух, посмотрел под ноги и ответил:
— Ладно. Будьте завтра в восемь вечера у театра. Подумаю, чем могу быть вам полезен.
На Лестер-сквер он распрощался с Мазерсом и пошел назад, в театр, к Друри-лейн. Он прекрасно понимал, зачем Мазерсу нужно подтверждение реального существования Странника и для чего тот стремится его найти. Вся жизнь Мазерса пошла прахом. Он находился в полном отчаянии. Без единого шанса найти подходящую работу, да и неспособный к ней, он со своей женой влачил нищенское существование в Париже. Организация, на создание которой он потратил столько сил и средств, изгнала его. Его протеже сделался личным врагом. Поведение Мазерса виделось Стокеру вполне естественным для человека, попавшего в безнадежную ситуацию, — он был готов заплатить какую угодно цену за то, чтобы иметь возможность повернуть все вспять.
«Любую цену. Да, терять-то ему нечего. Он и душу свою продаст, тем более что у него она мертва», — размышлял Стокер.
Он неторопливо вышел на Друри-лейн, окинул взглядом стоявший через дорогу театр «Ройял», не такой шикарный, как «Лицеум», но с большой сценой и вместительным залом, правда, лишенный внутри необходимой симметрии и величественности, с крошечными гримерными и запутанными переходами.
Брэм вошел в тот же чужой кабинет, повесил на крючок шляпу, уселся за стол. В течение дня он так и не успел заглянуть домой. До вечернего спектакля оставалось еще много дел. Ирвинг планировал совершить с новой постановкой «Данте» турне по Америке, восьмое по счету, и попросил Стокера выбрать из газет лучшие рецензии и отправить их американскому антрепренеру.
Стокер вытащил из ящика стола чистый лист бумаги, взял ручку и принялся писать:
«Мой добрый друг. Если вам так дороги мои советы, то примите уж и этот. Выбросите из головы все свои измышления. Забудьте о них. Ни с моей, ни с чьей-либо другой помощью вы не найдете того, что себе вообразили. Да пребудете вами Господь. Брэм».
Вместе с письмом он вложил в конверт пять фунтов, запечатал, надписал на нем имя Мазерса, подошел к двери и сунул его в небольшой, прибитый к стене мешочек, куда складывались все письма. Затем их забирал швейцар. Одни он относил на почту, другие передавал лично в руки получателю.
Позже Стокер предупредил швейцара, чтобы он ни под каким видом не пропускал к нему Мазерса, а если тот поднимет шум, вызывал полицию. Подобный поступок казался Стокеру проявлением трусости. Он обладал некоторыми недостатками, но никогда не считал себя трусом. Однако в данный момент Брэм не видел иного выхода и подумал, что уж лучше пусть Мазерc назовет его предателем, чем получит возможность отправиться в ад. Стокер не хотел встречаться с Мазерсом, опасаясь уступить ему и рассказать о Страннике.
А он не желал совершать непоправимой ошибки.
Брэм снова опустился в кресло и всецело занялся организацией американских гастролей Ирвинга.
Проживавший в многокомнатном номере на втором этаже гостиницы Мерфи молодой мужчина по имени Жюль Патенотр устроил смотр своей обуви. Выставив в ряд туфли, он придирчиво оглядывал их, решая, какую пару надеть на сегодняшний вечер. Туфли сверкали как зеркала. Нет, чистил и полировал их не сам Жюль, этим занимался мальчишка, приходивший к нему дважды в неделю и шлифовавший обувь под доглядом самого Патенотра. Вид трудившегося мальчишки отвлекал его от невеселых размышлений. Мысли Жюля Патенотра, когда он не управлял ими, не вводил в русло своих тайных устремлений, состоявших в поисках самых изощренных методов истязания плоти, имели тенденцию разбегаться или путаться. Только физические муки приносили ему радость и облегчение. Пребывание в отеле его вполне устраивало. Стоило только позвонить в колокольчик, как появлялись коридорный или горничная и выполняли все его поручения. Не нужно было держать прислугу. Номер свой он занимал уже два года, с тех пор как пожар, охвативший Джефферсон, уничтожил его жилище, а с ним и всю прежнюю обувь. К счастью, в огне никто не погиб, но богатые поместья обратились в пепел. Уцелевшие впоследствии превратились в клоаку. Сейчас Джефферсон понемногу возрождался. Жюль иной раз подумывал, что если и отелю суждено сгореть, то он в беде не останется — уедет назад к себе.
