– Спас Киец девку.
– Тотчас бы в колодки да под кнут без пощады, с обходом ворот.
– И девку?
– И девку.
– Да на них, дурищ, береженья не напасёшься!
Верешко вытянулся в струнку. Виновница, успевшая немного ожить, всхлипывала у Кийца в руках:
– Прости, добрый молодец… И ты, дяденька Твердила, прости за безлепие…
– А у матери прощения помолить? – рявкнула Опалёниха. – Живо иди сюда, неключимая! Я тебе патлы-то…
Девка вздрогнула, крепче ухватилась за молодого кузнеца.
«Как есть дурища, – плюнул про себя Верешко. – Волос долог, а ум… Вот я, я бы через путь нипочём! Даже от камышничков удирая!»
– Погодь, соседушка, – неспешно воздел руку Твердила. – Почто славницу теснишь?
Вдова подбоченилась, крупная, красная от гнева. Изготовилась горлом отстаивать материнскую власть.
– Славницу?.. Я в своей дочке вольна, а ты мимо ступай!
– Погодь, соседушка, – с усмешкой повторил большак. – Дочку, говоришь? А кто сейчас отрекался? Люди всё слышали… Слышали ведь, желанные?
Обступившие зеваки зашевелились. Дочь от матери отчуждать! Так пойдёт, могут и на роту позвать, а рота дело нелёгкое.
Верешко вдруг обдало жестокой обидой. Он бы тоже девку обнял крепко-крепко! Увёл… в обиду не дал… и тоже придумал бы сказать Опалёнихе: сама отреклась…
Людское скопище постепенно редело. Колёса тележки дробно переговаривались, измеряя мостовую. До вечера «хабалыгин сын» пробежит здесь ещё не раз и не два. Может, даже выведает, чем кончилось дело. Хотя на что бы ему?..
Около полудня, возвращаясь с Гремячего кипуна, Верешко снова закинул крюка на торг. С бьющимся сердцем сунулся в воровской ряд… Он очень боялся того, что могла рассказать ему Секачиха, но увиденное напугало ещё больше. Воровской ряд обезлюдел. Совсем! Ни Секачихи, ни товарок её, только утром сидевших над своими рогожками!
Верешко хотел спросить, куда подевались торговки, но не посмел. Так и стоял, бестолково крутил головой.
– Темрююшка, значит, опять его спрашивает: под кнутом был ли когда?
– А он: нет-нет, ни разу, исклеветали меня смирного.
– Исклеветали?
– Пришлось палачу его суконкой тереть. Рубцы сразу и вылезли.
– И он что?
– Один раз, говорит, не в счёт.
– На раз ума не станет – до веку дураком прослывёшь. Раз укради, навек вор, а он-то! Покражам счёт потерял!
– Уже кобылу целует, а всё правится.
– А потом ну кричать: жги сильней! Пори крепче! За былые поклёпы, за будущие напраслины!
«Карман», – сообразил Верешко. В начале весны зна́того городского ворюгу, пойманного в очередной клети, вытащили на вечевой суд. Изгнать? Покалечить, чтобы красть больше не мог?.. Плюнули, отвесили очередной десяток горячих, выпустили. Не захотели насовсем лишаться потехи.
– Заплатка тоже слёзы лил, как впервые. Спрашивал, убогий, за что батюшку порют.
– Карман очугунился уже. Скоро добавки требовать будет.
– А Моклочиха что?
Верешко насторожился. В животе стало холодно. Моклочиха! «А бисерник тот мне дурнопьян Малюта принёс…»
– Её-то пороли саму? Или попугать вывели?
– Такую пороть – срам один.
– Без срама рожи не износишь…
– Э, желанный! У ней рожа, что новому сраму и места нет.
– Так что́ она?
– Тоже правилась поначалу: я то-сё, вдовинушка бедная… А Темрюй Карману как вмахнул напоследок! Прямо в лоб ей кровушка брызнула. Тут Моклочиха вся белая стала и раскапустилась: у Хобота прикупила!
– Во дела чудовые!
– Даже прикупила? Не в мешке на пороге нашла, как все они покражу находят?
– И что Хобот? Сознался, у кого взял?
– Привели его на расспрос?
– Хобота приведёшь! Он себя в обиду не даст. Ещё на Привозе-острове расторговался – и снег хвостом.
– А что продавал?
– Говорят, земляного дёгтя бочонок…
Ослабевший от ужаса Верешко только понял: отец нашёл бисерной по́низи самого скверного покупателя. Хобот нередко являлся с тёмным товаром. Уверял, будто перепродаёт честную добычу дружинных, но кто поручится?.. Верешко представил воочию, как похмельный Малюта бредёт улицей. Жалуется, бормочет ругательства, спотыкаясь впотьмах. Несёт в кулаке венчик, случайно прилипший к руке в Угрюмовом подголовнике. Утыкается в пахнущую псиной шубу. «Продаёшь что, желанный? О-о… а много ли просишь?»
