Ознобиша успел мысленно родить немало ответов. От бьющих в хлюст – до таких, в которых Мадану ума не хватило бы ощутить яд. В это время за спиной что-то начало происходить. По ту сторону ковровых завес, в прихожем чертоге, стукнула дверь. Лязгнуло железо. Взвизгнула и умолкла дудка Галухи. Ознобиша обернулся, уже стоя между Эрелисом и входом, нащупывая черен зарукавника. Пальцы сразу разжались. Сражение, увиденное почти наяву, развеялось мороком. В передний чертог входил Гайдияр.
Похоже, Площадник шагнул прямо со стогн, давших ему прозвище. Старая кольчуга, облезлые сапоги. Потрёпанная накидка, измаранная грязью и ржавчиной. В чертоге затихли разговоры, все смотрели на воеводу.
– Я к тебе, великий брат, лишь поклон отдать заглянул, – усмехаясь в усы, проговорил Гайдияр. – Не всем же праздновать, когда в городе кошельки режут и воровские сговоры учиняют.
Галуха поднял упавшую дудку, но забыл, что с ней делать. Вцепился, как тонущий в протянутое весло. Взгляд метался по сторонам.
Эрелис невозмутимо указал на подушки:
– Присядь с нами, хранитель города, отважный брат и любимый друг мой. Дай себе отдых среди бескрайних трудов.
Гайдияр не заставил упрашивать. Сел, с удовольствием вытянул ноги. Принял у Коршаковны тонкий фойрегский кубок.
– Ты, старший брат, видишь суть: труды мои бесконечны. Люди не спешат предаться добру, а верных сподвижников раз-два и обчёлся… Ты ещё убедишься, как тяжко, когда изменяют обласканные. Один знамя целует, потом чуть что – из войска бежит. Другому даёшь кров, пускаешь к столу, а он уже завтра в чужие руки глядит. Ищет, где жирней подачка перепадёт… Что же, старший брат, твой гудец так долго молчит? Прикажи, пусть играет. Без песен вино скучно и лакомства не сладки.
С удовольствием откусил рыбного пирога, запил щедрым глотком.
– Продолжай, любезный Галуха, – сказал Эрелис.
«Продолжай! – мысленно взмолился Ознобиша. – Закрой глаза и продолжай! Здесь нет ни души, ты лишь упражняешься!»
Его собственный первый день в Выскиреге. Порядчики, бутырка, тень Лихаря. Другой день, поближе. Вскинутые щиты… голова на колу, шкура на воротах расправы… Великая, древняя, грозная власть. Беспощадная, если нечаянно потревожить.
Под взглядами всего выхода несчастный игрец поднёс дудку к губам. Зажмурился. Начал самую простую попевку, которую, пожалуй, сыграл бы и Ознобиша. Довёл до середины… сбился. Вздрогнул, словно стрелу поймав. Выправился, доиграл. Начал сызнова. Нежная, трогающая сердце голосница звучала отрывисто, обречённо. Гайдияр похваливал вино, весело рассказывал какой-то уличный случай. На Галуху больно было смотреть. Ознобиша нутром чувствовал, что́ будет дальше. Игрец сбился опять. На том же месте. Выправился, продолжил.
– Право тебе ходить, законоискусник Мартхе, – сказал Люторад. – Люди, приверженные истине, радуются, видя нашего единоверца за плечом наследника Шегардая.
Ознобиша вежливо поклонился:
– Да будет Справедливая довольна тобой, благочестный жрец.
Они стояли друг против друга, держа руки убранными в широкие рукава.
– У тебя, правдивый райца, внешность северянина и повадка выученика воинского пути, – сказал Люторад. – Ты, верно, из сирот Левобережья, принятых под крыло моим добрым другом Ветром?
«Добрым другом!..»
– Мой господин весьма сведущ. Однако этот ученик пришёл на порог Владычицы немного не так, как остальные. Меня взяли на смену старшему брату.
Взгляд Люторада стал очень пристальным.
– О, вот как! Родитель столь крепко верил Владычице, что решил второго сына Ей посвятить?
«Да ты, жрец, ничего толком не знаешь. Был бы Ветер в самом деле твой задушевный друг…»
По счастью, братейка давно изобрёл способ напускного бесстрастия. Ознобиша вообразил копчёного окуня. Горячего, сочащегося душистым жирком. Сосредоточился на его вкусе во рту… Даже чуть улыбнулся. Ответил ровным голосом:
– Случилось так, что мой брат был казнён за отступничество. Я стараюсь служить Правосудной с честью и верой, как и ему следовало бы.
– Теперь я припоминаю горе, омрачившее дни великого котляра, – проговорил Люторад. – Я восхищаюсь тобой, правдивый Мартхе. Ты должен был явить несравненную одарённость, помноженную на великое усердие. Как вышло, что ты не свернул на путь озлобления?
