Светел долго молчал. Наконец откашлялся.
– Ты меня, дядя Летень, жестокими науками наторяй. Чтоб я этого Лишень-Раза где встретил, там и убил.
Говорил он сквозь зубы, но витязь очень хорошо понял его. Стиснул руки, будто на что-то решаясь. Ответил неожиданно:
– И ты меня.
– Чему, дядя?
– Ремеслу. – Летень разглядывал свои ладони. – Твой брат ещё мал. Я в дружине больше не воин. Если с хлеба не го́ните, лыжи уставлять научусь. Мало чести праздновать, когда другие спину не разгибают.
Под утро Светел и Гарко вместе несли дозор. Сперва ходили молча. Потом Гарко сказал:
– Бабки наши что… теперь в ссоре пребудут?
Светел помолчал, подумал, ответил:
– Бабки наши век прожили. Умели рассориться, сумеют поладить.
Гарко тоже задумался.
– Ты, брат, Воеводу красно вывел. Аж дух занялся. А ведь ты… ну… – И понизил голос: – Гедах этот вражий – тебе родня?
В Твёрже редко поминали происхождение Светела. Зря ли говорят: и в бревне сучок лишний может найтись. Светел отмолвил:
– Я не про андархов с Прежними думал. Я героя представлял и недругов злых.
– Скучно без тебя будет, Опёнок.
– Этого не бойся, – засмеялся Светел. – Жогушка вчера «Лихо в Торожихе» с начала до конца сыграл. Под песню совсем верно бряцал и уже под драку пытался.
– Правда, что ли?
– Правда святая. Мама аж плакала.
– С чего ещё?
– Сказывала, соловушкой поёт. Сквариным голоском. Ему правда гусельки легко отзываются. А чего я не успею, Небышек преподаст.
– Бабам лишь бы слёзы точить, – скрывая чувство, пробурчал Гарко. – Небышек вон песню начал слагать. Про бабок наших. Смешную. – Гарко помолчал, перестал улыбаться. – Ты… вернёшься же?
– Сказано, брата выручу, к матери на порог приведу. Значит, сам с ним приду.
– А потом?
«Венец отеческий принимать… мораничей, за неправду их, как крапиву из огорода…» Светел обвёл взглядом еле видимый подветренный берег. Снова вспомнилось, как они со Скварой и атей бежали пустошами Левобережья. Ёлки, росшие то ли из двух корней, то ли из одного. Уверенное ожидание завтрашнего веселья… эх… Светел повёл плечами, гоня разбежавшийся по лопаткам мороз.
– Даже гадать не хочу, – ответил он честно. – Зарок исполню сперва, там видней будет.
– А всё же? Вот глянь, сядешь на государство…
Звучало несбыточно. Как скончание долгой песни, затеянной неопытным гусляром.
– Будет то, что будет, даже если будет наоборот, – сказал Светел. Встряхнулся, подпрыгнул на месте, хлопнул рукавицами. – Давай, что ли, брат-воевода, копьями на любки поиграем, руки-ноги оживим!
Царевна Змеда выплыла в переднюю комнату совсем неожиданно. Ознобиша с Галухой поздравствовали ей большим обычаем:
– Государыня…
У них ещё ничего не было готово. Ознобиша только застелил узорным покрывалом скамью. Видавший виды сундук попущеника, столь уместный в Чёрной Пятери на избитых столах, был чужероден среди изысканного убранства. Галуха открыл его, но гудебные снасти разложить не успел. Сарафан Коршаковны, неизменно чёрный, расшитый на сей раз цветами шиповника, прошуршал подолом мимо уткнувшихся лбов.
– Для чего ты перевесил ковры? – спросила царевна. – Я своей передней не узнаю́. Даже голос по-другому звучит.
– От моей госпожи не ускользнёт ни единая мелочь, – приподнял голову Галуха. – С позволения твоего царского преподобства, это ради верного биения звуков. Я убрал излишнее эхо…
Змеда с радостью согласилась быть хозяйкой выхода, всех принимать, привечать, потчевать. Её покои исходно были водоскопом, обширным и гулким. Изобретательность царевны наполнила каменный мешок теплом и уютом. Там, где когда-то собиралась дождевая вода, разгоняли сумрак светильники, переливались многоцветной шёрсткой ковры.
– Ради звучания ты пожертвовал красотой, но, может быть, гости простят меня, если ты должным образом их возрадуешь… – Коршаковна любознательно заглянула в сундук. – О! Я вижу среди утончённых снастей любимые простолюдьем. А это что там внизу? Никак гусли? Добрый Галуха, ты не забыл, какого гостя я принимаю сегодня?
Галуха ответил со всем почтением:
– Пусть государыня будет надёжна. Этот слуга сопроводит беседу знатных негромкими, всеми любимыми песнями, пришедшими из давних времён. Благочестный жрец не услышит гуслей, отрицаемых его верой, и даже их не увидит.
