Эрелис и Ознобиша сидели в спаленке царевича, склонившись над доской для игры в читимач.
– Ставь, сердечко моё, одну ножку прямо перед другой, – раздавался из переднего покоя голос боярыни Харавон. – В ниточку… Вот так, умница моя!
Переменчивый обычай дворового женства требовал особой поступи, называвшейся «лисий ход» и якобы наделявшей неотразимостью. Эльбиз и комнатные девушки честно упражнялись, вышагивая от стены до стены.
– Смотрите, дурёхи, на государыню! – радовалась наставница. – Лебедью плывёт! А вы переваливаетесь, как утки на берегу!
Эрелис сидел, подперев рукой голову. Смотрел на доску… медлил, не делая хода. По мнению Ознобиши – вполне очевидного.
– Что тревожит моего государя?
Эрелис поднял глаза:
– Ты, верно, слышал про жреца, прибывшего из Шегардая.
– Слышал, государь.
Сын святого появился в Выскиреге скромно и незаметно. Притом что, по мнению многих, сам обещал составить земную славу Владычицы. Молодого Люторада видели шегардайским предстоятелем с той же очевидностью, с какой Эрелису прочили Справедливый Венец.
– Невлин уже трижды напоминал мне, что я должен принять его как самого желанного гостя.
Ознобиша молча слушал.
– Я мысленно ставлю его перед собой, – продолжал Эрелис. – Святой Лютомер резал языки, сжигал книги и требовал казни людей, близких нашему дому. Сын, если не лгут о нём, готов зайти ещё дальше. Где отец ждал царского суда, этот сразу пошлёт за тайным убийцей… Как мне с ним хлеб преломить?
Ознобиша ответил тихо и грустно:
– Правда райцы велит мне возразить государю. Ты будешь правителем для всех вер и племён, сущих в Шегардайской губе. Значит, не волен отвергать и Люторада с его ревнителями.
Эрелис потянулся к доске. Сделал наконец ход, который давно уже мысленно подсказывал ему Ознобиша.
– Все вон, все вон, кривоногие! – доносилось из-за ковровой перегородки. – В девичью, бездельницы! За прялки! Пойдём в спаленку, сердечко моё… О! Кто здесь? Никак постельничья твоя?
– Это бабушка Орепея, – сказала Эльбиз.
– Тебе, дитятко, несомненно известно, что хранителям царского ложа всегда была свойственна знатность. Любая боярская дочь…
– Одни украшены знатностью, другие верностью, – упёрлась царевна. – Дядя Космохвост говорил, верного человека царь может и возвеличить. А от предков знатные порой изменяют.
Эрелис скупо улыбнулся упрямству сестры. Ознобиша бросил кости и, почти не думая, передвинул шашку. Деревянное войско царевича оказалось в опасности.
– В Шегардае, – продолжал Ознобиша, – ты по долгу правящего начнёшь творить суд, выслушивать просителей, объезжать земли… попутно узнавая город и людей. Лучше тебе приноровиться к Лютораду, пока всё сразу не навалилось.
– Ты прав, – задумчиво протянул Эрелис. – С Инберном я хотя бы по твоим рассказам знаком.
Он вновь уставился на доску. Ознобиша видел: его государь думал о чём угодно, кроме игры. «Как помочь тебе? Какой совет дать?»
Из опочивальни царевны слышались голоса, немного приглушённые толщей ковров.
– В том, что ты, сердечко моё, болтовни девичьей чураешься, истина есть. Я уж объясняла тебе, да повторю. Праведность Андархайны живёт и племится совсем не так, как мужики и мужи́чки.
– До сих пор? – удивилась царевна. – Как мать Гедаха Заступника с отцом его? От ветра, что пал меж ними, солнечного жара упившись?..
– Что ты, дитя, – рассмеялась матушка Алуша. – Божественное рождение случается раз в тысячу лет и даёт начало народам, нам ли чаять его? Нет, сердечко моё, супруги царевичей и царственноравных ложатся с мужьями, подобно всему прочему женству. Разница в том, что худородными движет низменное хотение, мы же блюдём святой долг перед предками и мужьями. Царская опочивальня есть храм.
Эрелис сидел с таким лицом, словно отведал несвежего на званом пиру. И глотать нельзя, и выплюнуть не годится.
