Лигуй откинулся на перину.
«Вот! Огнём переплавлю, чашку выколотить велю. Стану пить да посмеиваться…»
Утром он встал бодрый, избывший все вчерашние страхи.
– Пор… Хлапе́ня, Улыба! Живо сани закладывайте. Собираться велю!
– Далеко ли, батюшка?
– Куда гонишь врасплох?
Спрашивали свои. Бакуничи повиновались молча, нога за ногу.
– К соседу едем, к Десибрату Головне! – радостно объявил Лигуй. – Царский сын, поди, всё терпение растерял, почёта ждёт, богатых подарочков, а я мешкаю, непонятливый, тонкому вежеству не наученный!
Хлапеня с Улыбой переглянулись, вышли в загон. Могучие оботуры, белолобые красавцы-братья, были съезжены в пару ещё при Бакуне. Поговаривали, будто прежнего возчика, Коптелки, слушали с полуслова. Новым хозяевам до сих пор едва в руки давались. Ничего! Вожжи да кнут не таких на ум наставляли. Коренник за буйство уже получил кольцо в нос. Младшего ждали цепные постромки. Не забалуешь.
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается… В исплошку люди в дальний путь не срываются, разве что от смерти бегут. Впрочем, дело хозяйское, а с хозяином в этом доме не спорили. Лигуй шутил, улыбался, но в глазах играли кровяные жилки. Работники бегали, таскали спальную мякоть, лыжи на всех, съедомый припас.
Грозный хозяинушка сам отбирал подарки. Чистый дёготь без копоти – для царских светильников. Шубу из чернобурок, крытую бархатом. Бакунин лук с плечами, выложенными китовым усом. Стрелы, окрылённые лебединым пером: где теперь такие найдёшь!
Чаяна с сестрицей увидели, обнялись, отвернулись.
– О чём, дуры, ревёте? – непритворно удивился Лигуй. – Небось женишок всё как есть назад привезёт. А не привезёт, надоумлю получше на купилище взять!
Не рассказывать же скаредницам, как сам поглядывал на заветный горшочек с Божьей огнивенкой. Вот бы чем царского пригульного порадовать… Нет, жалко. Такой оберег раз в жизни в руки приходит. Дело ли по-глупому упускать, если ме́ньшим обойтись можно!
Лигуя, прозванного Гольцом, с молодых лет отличала жилистая телесная крепость. Как всякого, кормящегося от собственных трудов и отваги. Последние годы украсили его дородством. Теперь он замышлял и приказывал. Для удалых дел имелись ретивые молодцы. Не стяжавшие власти, не нажившие ума.
Жаль, в большой работе своей рукой до всякой мелочи не дотянешься. Как ни подгонял лежебок, к обеденной выти еле управились со сборами.
После трапезы, уже в дорожной одежде, Лигуй присел ненадолго в красном углу. Отсёк насущные хлопоты, разогнал домашние попечения. Даже мысли о нежном девичьем теле, о полных, влекущих мякитишках Удесы. Встал суровый, уже не принадлежащий избяному крову, только дороге. Шагнул к двери.
Всё-таки оглянулся, взял с божницы горшочек. Сунул за пазуху.
«Ограждай, свет-горюч камешек, в пути и в беседе от порчи, от озёва, от глаза урочливого… А там – как дело пойдёт!»
Мать с дочерьми вплоть до старого поля молча шли за санями. Иначе – на миру срам, иначе – сор из избы: неладно живут!
Оботуры шагали угрюмо, тяжело, мотали лобастыми головами. Артачились как могли. Цепь лязгала, Хлапеня еле справлялся. Одно слово, Бакунины! Хозяин к родителям отошёл, а упрямство осталось. Только на быков пересело. Рога им, что ли, спилить, чтобы лютости поубавилось?
У самого въезда в чащу Лигуй выглянул из болочка.
– Ложе брачное мягчи, девка! – крикнул Чаяне. – Может, прямо завтра жених изведать захочет, честно ли тебя мать сберегала!
Ражие парни заулюлюкали. Посыпались шуточки, весёлые намёки из тех, без коих свадьба не свадьба. Чаяна покраснела, закрылась воротником. Под злой рёв оботуров, под ярое хлопанье пу́ги походники и сани скрылись в лесу.
Здесь им была не своя круговенька, небо мрело всё гуще, но опять спасибо Бакуне. Зряче, хорошо разметил дорогу, не заплутаешь. Да и Порейкин вчерашний след бежал впереди. Вёл, подсказывал, ободрял.
Когда скрылись из глаз, мать и дочери повернули, тоскливо потянулись домой.
– Мамонька! – вдруг вскинулась Аюшка. – Он же, дядька противный, с лучшими ватажниками ушёл! Если нам сполох кликнуть? Лигуевичей, кто остался, в клети запрём! Ворота крепко заложим!
