– Прочла что-нибудь? – спросил Ознобиша. Голос прозвучал хрипло, безжизненно, равнодушно.
Эльбиз оглянулась на входной проруб. Неожиданно оробев, зашептала:
– Сумела немного… У лебеди птенца отняли! А она песнь поёт, проклясть хочет!
Ознобиша медленно выплывал к яви из тёмного мира, где остались и братейка, и брат.
– Проклясть?..
Глядя друг на дружку, они испытали удивительное единение мыслей. Оба помнили, как переводилось на языки имя царевны. И то, что Эдарг, сев в своей украине, перво-наперво запретил стрелять лебедей. Ознобиша протянул руку:
– Дай погляжу…
Смывший чернила постарался впрямь недостаточно. Следы прежних линий, видимые в косом свете, не полюбились плесени. Светлые полоски на посеревшем листе, выплетенные цветами, травами, листьями… Дописьменные письмена Андархайны, запечатлевшие язык, отличный от нынешнего. Ознобиша и Эльбиз умели его разбирать.
Вот только повесть, обещанная высохшими листками, вправду пугала…
– Так понял ты или нет, когда к нам припожалуют?
Рослый парень в ещё не обтаявшем кожухе, только из леса, растерянно мял шапку:
– Кабы знать, батюшка…
– Мне самому лапки вздеть велишь и на развед за Кижи бежать? Толком сказывай, говорю!
Новый хозяин Ямищ умывался возле крыльца. Аюшка поливала ему на руки из муравленого кувшина, немного облупленного, но по нынешним временам всё равно многоценного. Чаяна держала полотенце. «Пусть учатся, дуры, моими дочками быть! – сказал он их матери. – Разом две свадебки справим, Чаяны да нашу с тобой. Погодя Аюшку выдадим. За Порейку…»
Не в час молвил. Вот он, Порейка: мнётся, топчется, шапку терзает. Внятное слово хоть клещами тяни. Хорош женишок!
– Погодь! – сообразил вдруг большак. – Тебя кто напугал?
– Ну…
Порейка приподнял виноватую голову, быстро покосился на девок. Лигуй досадливо выхватил у Чаяны ширинку. Утёрся, в сердцах метнул наземь.
– Брысь! – Девок сдуло. Хозяин вновь насел на разведчика: – Сказывай толком!
– Как не забояться было, батюшка, – стал рассказывать Порейка. – Добрые люди с дороги бы отдохнули да по вехам дальше пошли. А эти мало что за ворота нейдут… Как полночь, костры смрадные возжигают! Галдят, поют не по-нашенски, аж волосы дыбом! В бубен гудят…
Вроде простые слова, но на краю зрения вспыхнуло зарево, пустились в пляс тени. Рука сама поползла к поясу, где рясами висели обереги: крохотный топорик, ножичек, ложечка… Лигуй сделал усилие, подбоченился. С усмешкой спросил:
– Государя зятя моего видел ли?
– Видел, – обрадовался Порейка. – Отрок ещё. Собой худенький, волосы пакляные… По гребню узорочному догадался.
«Отрок… – Думы трудно возвращались в прежнее, приятное русло. – Повяжу девкой недоросля, подомну, в моей воле будет ходить. И кто мне, царскому свояку, на купилище о пошлине заикнётся? А младшую…»
– Только ты, батюшка, сделай милость, дальше за ними лазутить иных посылай, – сказал вдруг Порейка. – Ты уж как хочешь, а не пойду я больше туда.
Хозяин сделался грозен:
– Перечить мне?
А у самого рука снова дёрнулась к оберегам.
– Не пойду, – упрямился парень. – Нечисто в Кижах! Повадились там… вставать да бродить, вот что!
Лигуй аж отступил на полшага.
…Ледяная рука легла на плечо, мелькнул чёрно-зелёный рукав…
Двор притих. Люди переглядывались. Все думали об одном. И Лигуевы чада, и прежние Бакунины домочадцы. Вслух говорилось только о злых дикомытах, натёкших через Светынь, но шила в мешке не утаишь. Как Лигуй ни скрытничал, правда точилась.
– Не баб старых пугаешь! – проскрипел он сквозь зубы. – Чем поклянёшься, что не лень свою покрываешь?
– А вот этими снегоступами! Коли вру, пусть изломятся, с места вовсе не пойдут! Только что я Кижами повернул, чую, будто бы идёт кто за мной. Снег мнёт, в шею дышит! Оглянусь – никого!
И Порейка наотмашь ударил перед собой воздух, гоня незримое зло.
– Всё, что ли? – мрачно спросил Лигуй. – Весь страх?
– То не страх, батюшка, полстраха, – был ответ. – Выскочил я из лесу, опушкой иду… вдруг сзади как заревёт, как застонет: у-у! Я смотреть, а по снегу пёрышко катится… чёрное… А только что не было! И птица не пролетала! Отколь среди пустого места взялось?
