– Что, отик? – прошептала девка, вдруг оробев.
– Он моранич, ему воля, – тихо отмолвил отец. – Чего возжелает, слушайся, поняла?
Из сеней долетел сдавленный вскрик. В стену бухнуло, словно кто мешок взялся метать.
– Страшный-то! – пискнула девка. – Как зыркнул глазищами… где душа!..
– И я было с рукой попрощался, – сказал Коптелка. – Сразу всё вспомнил, что про них говорят.
Снова лёг, вытянулся. Лежалось весело и удобно.
– Зато с ними бояться некого, – вздохнул Десибрат. – Не обидит он тебя, дитятко. Не обидит.
– Глянулся моранич, так и скажи, – буркнул Коптелка. – Погоди, теперь, может, я и сам поднимусь!
…А Злата, едва выбрались в тёмные сени, вдруг сгребли за грудки, только затрещал шитый кафтан. Коршакович ойкнул, схватился, но железные руки ещё и в стену внесли – так, что оборвалось дыхание.
– Разбойникам за три овиди кулаком грозить мы горазды, – прошипел Ворон. – А как враг лицом встал, за порядчиками бегом? – Пальцы разжались так резко, что Злат опять схватился за стену. – Сам к делу не способен, хоть мне не мешай!
Злат успел возгореться бешенством, унижением, кровной обидой…
И всё проглотил. Спасибо родителю за науку.
Разгладил надорванные петлицы, отдышался. Сказал почти спокойно:
– Тебя учитель на развед послал. Ты выведал про Лигуя. Дальше что?
Ворон ответил, невидимый в темноте:
– Дальше – разведаюсь.
Злат неволей вспомнил, какое будущее себе рисовал в безопасности Выскирега. Вспомнил, как вправду смешно храбрился доро́гой. Ворон… Ворон был тенью из тьмы, залёгшей позади тына. Тьмы, куда ему, Злату, лучше было совсем не заглядывать.
– Ты вот знаешь, – словно в подтверждение, сказал вдруг моранич, – что Лигуев охотник прямо сейчас к нам через тын заглянуть метит?
– Отколь взял? – вздрогнул Злат.
– Смотреть умею.
– Ну не учён я воинству, – с отчаянием проговорил Злат. – Я со слугами рос. По ухожам. Уток кормить, оботуров пасти…
Ну так слушай учёного, мог сказать Ворон.
Располагай, пособлять станем, мог ответить Злат.
Обошлись. Промолчали.
– Ты, кровнорождённый, что про Лигуя постиг?
«Да его не постигать надо, а голову на кол!»
– Жестокий он. Жадный, раз душегубства не застыдился. – Злат наморщил лоб, вспомнил письмо Гольца, корявое, отчаянно льстивое. – Может, трусоватый, хотя владыки кто ж не трепещет. Ещё мыслю, хитёр по-звериному, а по-людски не больно умён.
– Ходит оберегами увешанный, – пробормотал Ворон. – Как сгинул Бакуня, говорят, начал мёртвых робеть. Боится, не встали бы…
– Надеется правду скрыть, – продолжал Злат. – Вздумал с праведными тягаться!
Ворон хмыкнул в темноте:
– Не клади его в грош, кровнорождённый. Хочешь врага ухватить, выведай, что он любит, чего боится. Пошли.
– Других опы́тывать?
– Узнавать, какой облик врагу страшнее всего.
Вечером Десибратовна металась из клети в малую избу. Собирала чёрную и зелёную ветошь.
– Почтенный хранитель!
Необходимого человека Ознобиша в конце концов поймал в ремесленной. Там, где чистили, подклеивали, заново сшивали увечные книги.
– Слушаю тебя, правдивый Мартхе.
Хранитель был очень толст, что странно выглядело при нынешней дороговизне.
– Жаль отрывать тебя, почтенный, от исцеления книг, но, похоже, мне без подмоги не обойтись.
Хранитель начал с видимой досадой подымать со скамьи непослушные телеса:
– Поведай, что ты разыскиваешь, и я попробую подсказать…
Сегодня правдивый Мартхе явился с помощником. Невзрачный, бедно одетый мальчонка скромно прятался позади. Ворох русых кудрей, остренький нос, на ладонях – готовая рассыпаться кипа берёст и кожаных грамот.
– У меня нет затруднения с поиском, благородный хранитель. Мне бы от помехи избавиться.
Дряблое сало, внатяг сдерживаемое одеждой, наново расплылось по скамье. Взгляд стал острым.
– Кто смеет мешать посланцу третьего сына?
Ознобиша улыбнулся:
– В том, что происходит, я не усматриваю злой воли, одно прискорбное недомыслие. Видишь ли, я день-деньской отбираю записи, могущие насытить любознательность моего господина. Увы, почти каждое утро оказывается, что некто распорядился добытым по своему разумению. Вчера я принёс корзину, помеченную внятной просьбой не трогать, однако сегодня и её не нашёл, только грамотки, сваленные на полу. Не удастся ли, благородный хранитель, во имя занятий государя выделить уголок, коего не касалась бы ничья рука, кроме моей?
