Стряпея длинной ложкой сняла пробу, вновь надвинула крышку, кивнула. Из-под котла выгребли последние угли, оставили доспевать. Походники глотали слюну.
Видя гудебный сосудец бездельно лежащим на войлоке, Ворон слез с облучка:
– Позволишь, кровнорождённый?
Злат усвоил не все обычаи моранского поклонения, но кое-что знал.
– Я слышал, Владычицу мало радует бряцание струн… Ты разве умеешь?
– Не умею.
– Пробуй, друг мой. – Злат протянул ему уд.
Ворон убрался на прежнее место. Устроил снасть на коленях, принялся пощипывать струны. По одной, по две. Прижимал пальцами лады, испытывал поголосицу.
– А знатно ты волком выл, – сказал Злат Улешу.
Наследник лакомщика улыбнулся:
– Он с напужки хоть морской прибой услыхал бы.
Ворон запел. Сначала негромко.
Нас беда равнодушно размечет,
А удача обратно сведёт.
Сколько лет ожидали мы встречи,
Продираясь по жизни вперёд…
Рука яростно пустилась по струнам, голос хлынул, раскатился, могуче взлетел:
Мы все не такие, как были когда-то,
Попробуй узнай заплутавшего брата,
Сквозь годы и морщины
Отец не видит сына
И давнюю кручину
По-прежнему несёт…
Маленький короб гудел, рокотал, вещал человеческим языком. Злата пробрала дрожь, он быстро посмотрел на Улеша. Несчастный Кокурин пасынок, названный в честь дважды потерянного, сидел бледный. Захлёбывался горьким лекарством, уже чувствуя, как начинается исцеление.
Нам родня достаётся в наследство,
Выбирать мы её не вольны.
Это нам оборона от бедствий,
И надёжней не надо стены.
Кто встанет за нас возле самого края?
Кого позовём, на снегу умирая?
А сами-то готовы
За брата молвить слово,
Когда грозят оковы
И плаха без вины?
Злат вдруг подумал о своём обидчике-отце. И сразу, скачком, о невесте, ждавшей избавления в Ямищах. Почему-то он нимало не сомневался в посрамлении вероломца, даже не гадал об успехе, пёкся о том, что будет после. Как он Чаянушку за белы руки возьмёт? В глаза ясные взглянет? Узнает ли в ней ту, с кем день за днём сто лет не соскучится?
Крылатый голос горевал, отчаивался, возносил к незримой звезде.
Кто поймёт, кто по правде рассудит
Незнакомых тебя и меня?
Небеса мы просили о чуде,
А дождавшись – не смеем принять.
Ошибки страшась, отметаем с порога
И дальше бредём одинокой дорогой…
Останься!
Будь как дома,
Мой родич незнакомый!
Молись углу святому
Да грейся у огня!
– Вот, – сказал Ворон.
Ещё через седмицу Златов поезд, обойдя с севера Кижную гряду, прибыл во владения Десибрата Головни.
Надейка теперь жила хорошо. Слишком хорошо. Так, что мама за голову бы в испуге схватилась: «Куда высунулось, дитятко? Пропадё-о-ошь…»
Мама то и дело оглядывалась через плечо.
Всё равно не убереглась.
Надейка поднималась узким всходом, закрученным противосолонь. Ворон объяснял: так, если что, казалось сподручней отбиваться царевичам Ойдриговой ветви. Они все были левши.
Ещё Ворон зачем-то выучил Надейку читать. Однако дееписания древних царей девушку не влекли. Ну разве буквицу замысловатую подсмотреть. Шитые прикрасы богатых одежд… И скорей снова за травники, сохранившие резной лист чистотела, нежные усики повилики. Чтоб летел над берёстой заточенный уголёк, рождая новый узор…
Лыкаш придумал нанести один из хитрых Надейкиных «завитков» на масло и топлёное сало в горшочках. Кобоху потом месяц спрашивали, не захворала ли. Отчего невесела сделалась, с лица спала…
Костылики негромко брякали по треугольным ступеням. Посохи выгнул Ворон. Удобные, невесомые. Как лапки-самоходы, что носили по чужедальним снегам его самого.
Правду молвить, в сошках для ходьбы Надейка не сильно нуждалась. Ворон и это растолковал. Взял под мышку клюку, сделанную для невелички Надейки. Согнулся корягой, сбросил волосы на глаза. Гадко затрясся, заскулил, выставил горсть…
Вышло до того убедительно, что Надейка попятилась, отмахнулась руками:
«Ну тебя!..»
«Так в Шегардае кувыки подаяния просят. Кто на увечную с костыликами глянет, если рядом душа-Сулёнушка подолом метёт? А ещё…»
И Надейка, опять не ведая как, простёрлась на лавице. Деревянный наконечник висел у лица, грозно метил в глаз.
«Костыль-самоправ по слову дерётся!»
«Да я разве сумею?..»
