– Не бросайте… не здесь… два дня ещё… У Селезень-камня останусь, там подберут.
– Кто?
– Люди вольные…
Поезжане притихли, затеяли переглядываться. Злат нарушил молчание:
– А я-то гадаю, человек или зверь лесной тебя упряжки лишил.
Хобот обернулся к нему, взгляд был тёмный, мёртвый.
– Мне, добрый господин, лютая сучилища упряжку смутила. Давно бы тварюгу прибить, а я знай кормил… – Приподнял повитую руку. – Вот, получил за добро.
Ворон выслушал не переменившись в лице. На что ему занадобилось спросить именно об этом и именно так, Злату недосуг было гадать.
– Что же ты, дорожный человек, сразу нарту не бросил, на полдень не повернул? Уже добрёл бы к жилью. А если бы нас Боги не нанесли?
Хобот мотнул кудлатой башкой, да так, что заметались хвосты оплечья. Он не хотел больше говорить, но из лесу долетел вой. Близкий, полный предвкушения и потаённой насмешки. Маяк пуще прежнего съёжился под полуторной шубой.
– Той шаечке вольной я драгоценные снадобья… из самого Шегардая… Денег плачено – до завтра не перечесть! Если не довезу, лучше самому в петлю…
Драгоценные снадобья! Злату пришлось удивиться:
– А бают, повольники за весь неимущий народ голодные и раздетые ходят. Что, панибратья твои царский поезд разбили с данями за двенадцать лет? Зеленец торговый обнесли?
– Какой зеленец… Телепеня промышленника подстерёг. Тот на правый берег земляной дёготь вёз. Я сам-то не видел… Мне порты богатые отдали, и те насквозь провоняли.
Злат не сдержал уже настоящего удивления:
– А мы совсем другое слыхали. Будто дикомыты его… Так, стало быть, крови на тебе нету? Или всё-таки есть? Исповедывай!
– Перстом не тронул, – усердно правился маяк. – Бакуню молодой один порешил, Лутошкой люди зовут… ни при чём я!
– Уж так ни при чём? А навёл кто, снова не ты?
– Истинно, не я! Я же что, моё дело маячить… злые дела на добрую пользу обращать…
Из лесу вновь донёсся вой, звучавший голодом и надеждой.
– Не унимаются, – зашумели походники. – Не до конца ты, Хобот, душеньку опростал!
Торговец краденым затрясся, заплакал, только слёз не было.
– Сосед повольничков навёл, достатку завидуя… Лигуем зовут…
Ворон подошёл, неся большую тёплую кружку:
– Испей, Хобот.
– Не стану! И так нутро печёнками выпадает…
– Пей, – ласково повторил Ворон. – Не то шею сверну.
Хобот взял кружку. Выхлебал, стуча зубами по краю. Дико огляделся кругом… Схватил рукой живот, закатил глаза, свалился. Лицо – острый нож, мокрая борода торчком, рот нараспашку…
– Помер! – ахнула стряпея.
– Спит, – невозмутимо ответил Ворон. – Проснётся здоров. Погоди ещё, завтра всю завариху у тебя съест.
Всё сбылось близко к тому, как предсказывал дикомыт. Утром Хобот не то чтобы проснулся здоров, но хоть проснулся. Не осквернил наглой смертью дорогу и поезд, а главное – жениха. Вчерашнее помнилось крайне смутно, морока от яви не разберёшь. Сперва маяк отсиживался на своей нарте, врастопырку на тюках, так никем и не потревоженных. Когда надоело мотаться вперёд-назад с движением потяга – обулся в лапки, пошёл. Псы крутились у него за спиной. Нюхали след, примеривались к изгвазданной шубе. Хобот зверовато оглядывался, замахивался кайком:
– У, про́пасть…
Всех пуще на одного кобелька, звонкого, куцехвостого. Тот не отставал.
– Потерянное зачуял, – творила святые знаки стряпеюшка.
– Что, мил человек, собачек взамен беглых присматриваешь? – строго осведомился возчик-ведун. – Не думай даже. Не продадим!
– Без шавок обойдусь, – зло рычал в ответ Хобот. – И от вас, недобрых, поскорей бы прочь! Мне до Селезень-камня дойти. Там подберут…
– Да кто подберёт?
– А кто надо!..
Он больше не чувствовал рядом смертного края, значит, правду говорить большой нужды не было. Вчерашняя исповедь то ли приблазнилась, то ли забылась, а может, того и другого наполовину.
Ворон принёс ему ещё питья, пахнувшего летними зельями.
– Избавителю мой… – согнулся в поясном поклоне маяк. – От непотребной смерти спасителю…
Стряпея кинулась долой с облучка – прятать смех. Дединька нахлобучил ворот шубы, схоронил веселье в густой бороде.
Сутки спустя впереди выплыл из морозного тумана Селезень-камень. Посреди южного склона чудом устояла сосна, обращённая пронёсшимся пламенем в угольный столб. Злату неволей вспомнился двор Пятери, чёрный стоёк, но у этого был живой выгиб. И крепкие корни, объявшие валуны. Над бедовником, что сменил пройденный Шерлопский урман, высился великан, изготовившийся к любовным радениям.
