«Алена, Алена… И никто тебя – тебя! – не сфотографировал, когда ты в бегущую по горной дороге машину – целилась… Когда ты ребенка – на руках – у матери – прицелом – поймала…»
Я глядела на себя, голую. Я безжалостно, дико раздевала, разрывала свою душу, как ветхую тряпку, когтями-словами. Обнажала ее до костей.
«Вот стоишь ты сейчас у зеркала. Живая. Жива-здорова, зараза. У себя дома. Сыну жизнь вымолила. Кусок хлеба каждый день на стол перед собою кладешь. Ешь и пьешь. И иной раз сладко ешь и пьешь, стерва, сука! Голая. Гладкая. В одежки себя закутываешь. На морозе – не мерзнешь?! И обувка у тебя есть, и в ванночке, если грязная, купаешься… Живешь… Живешь… ах ты…»
«Что это с тобой? Зачем ты так… над собой? А ну-ка ложись, не выдумывай…»
Я шагнула к столу, выключила лампу.
Зачем я это сделала!
Я выключила свет, и на меня навалилась необоримая тьма.
Черная, дышащая, клубящаяся бездна.
Из зеркала на меня глядело лицо.
Это была она. Я ее сразу узнала.
Мать. Та мать. В машине. На горной дороге. С ребенком на руках.
Она глядела на меня из серебряной, колышущейся черноты зеркала. Ее глаза были рядом с моими.
И глаза ребенка, не моргая, тоже глядели на меня. Печальные и живые, влажно переливались, светились очень близко.
Меня затрясло.
«Я голая, это от холода, надо одеться, нет сил, что с руками?!.. Ватные…»
Вместо того, чтобы отвернуться, упасть на постель, я сделала еще один, глупый, ненужный, страшный шаг к зеркалу.
– Оставь меня… Не надо…
Она молчала. Крепко прижимала к себе мальчика. Подняв голову выше, еще выше, смотрела прямо в мои глаза, простреливая их своими глазами, теплыми, черными, огромными, как горные озера.
Мальчик у нее на руках пошевелился.
Боже мой, что это?! Его лицо пересекает крест.
Странный, страшный крест! Почему крест! Зачем крест! Не надо! Что это!
Я, сходя с ума, подшагнула к зеркалу ближе. И я догадалась.
Крест в круге. Круг и крест. Мотается… ловит… прыгает в колодец зрачка.
Это прицел. Это я смотрю на него в прицел.
Его личико, как в тумане, моталось, дергалось, как кукла на ниточках, надо мной, передо мной. Это машину трясло, мотало на извилистой, погибельной горной дороге.
– Ты сейчас выстрелишь в меня, – сказал мальчик одними губами, я не поняла, по-чеченски или по-русски; но я поняла, что он сказал.
– Нет! Нет! Я не…
Лицо матери летело на меня, все ближе, ближе, впечатывалось в мое, становилось моим. Боже мой, боже, я сейчас выстрелю. Я выстрелю… в себя?!
– Не-е-е-е-т…
Мальчик протянул ко мне руки. Черная пропасть за его плечами раскрылась.
Я стала в нее падать. Мне не за что было уцепиться.
Я падала, и лицо матери все стояло, как печальная желто-смуглая Луна, надо мной, оно падало вместе со мной.
Я сделала последний шаг к зеркалу и со стоном протянула к нему руки, и руки мои ушли по локоть в зеркальную гиблую черноту, как в блестящую под Луной воду черного озера. Руки… по локоть…
Где мои руки?! Страх. Боль. Белые обрубки. Черная топь.
«Она… заберет меня с собой. Тебе страшно?! Ты думала: страшен только грех, а если нет для тебя Бога, то и грех тебе не страшен! Да?! Так ты думала?!»
Лицо убитой мною матери круглым медным маятником билось напротив моего лица.
«Я шагну в зеркало. Вот сейчас. И меня больше не будет».
Еще есть время. Всегда есть еще одно мгновенье. Даже когда времени уже нет.
– Я… – сказала я убитой мною матери – губы в губы. Дыханье к дыханью. – Я…
И крикнула – зазывной, медной глоткой, в ослепленье, в безумье, на всю черную, пустую равнину посмертной тьмы:
– Каюсь! Каюсь! Мать! Мать! Прости меня!
Очнулась на полу. Холодно. Мороз. Я замерзаю.
Я лежу на горной дороге, зимой, на ветру, ночью, и сейчас замерзну. Никто не спасет.
Спросонья не понимала: кто это меня на руки хватает, и почему это водкой пахнет?!.. Кто меня растирает, в зубы мне водку вливает, не надо, я же сейчас пьяная буду… Слышала бешеный шум бьющей из-под крана воды, и кто-то на руках меня несет.
На руках… на руках…
– Где это я…
– Дома, мама… Ты просто очень замерзла… сейчас согреешься…
Горячая вода обнимала тело. Иван сел на корточки перед ванной. Он плакал, смеялся и растирал меня жесткой мочалкой. В зеркале я видела свою пьяную, слабую улыбку. Выбросила вперед руку, словно от выстрела защищаясь.
