Иван весь подался за столом вперед. Ухватился руками за край стола.
– А… потом что? – Голос упал до шепота. Сошел на нет. – Потом… стрелок внизу… охотник… да?..
– Да. – Голос Алены стал внезапно жестким, стальным. – Меткий стрелок. Снайпер. Наводит дуло. Целится. Берет на мушку. И пуля… летит. И птица…
– Падает… – Иван вцеплялся в стол, будто кухня была корабль и на море ярился шторм. – И… все?.. Это – все?..
Алена положила ладонь поверх пустого стакана своего. Свеча горела и догорала. Наросты парафина вздымались в консервной банке. Маленький сугроб. Снежный гроб. «Воробья в таком гробике похоронить. Птицу малую».
– Да. Это все.
– Нет! Не все! – крикнул он.
Алена медленно положила голову на край стола. В голове звенело и гудело. Грохотали разрывы, звенел металл оружия, гремела канонада, мерзко свистели пули. Когда наступит вечная тишина? Как она хороша, как сладка. Как это вино, которого больше нет.
– А что же тогда такое – смерть?!
Алена почувствовала – он гладит ее по голове. От счастья закрыла глаза.
– Когда птица падает, она еще живет! Живет!
Иван тряс Алену за плечи. Она уже засыпала. Летела куда-то, как та птица. Летела… без возврата.
– Или уже не живет?! Мама! Мама!
Далеко, как на другой планете, в комнате, медленно, мерно, медно пробили часы: древний, огромный, страшный час.
ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫ
Вот идет Новый год,
Он Звезду с собой несет!
Я Звезде ничего не скажу,
На кончик елки ее посажу!
А под елку посажу нашу кошку,
И дам ей в честь праздника рыбки немножко!
ФРЕСКА ВОСЬМАЯ. ЖЕМЧУЖИНА
(изображение светящейся на ладони жемчужины на Вратах)
ИСКУССТВО ФОТОГРАФИИ
Внутри меня начал работать странный, невидимый фотоаппарат.
Вот иду по улице – вижу: пацаны повалили на землю и ногами бьют старика. Дед седой, горбоносый. Руками лицо защищает, и живот тоже. Бесполезно. Пацаны бьют ловко, зло, беспощадно, умело.
Раз! – срабатывает внутри затвор. Щелкает. Затвор фотоаппарата. Или затвор автомата?
К пацанам бегут люди. Мальчишек и след простыл. Убежали. Старик остался лежать у скамейки. Живой? Мертвый?
Щелк – срабатывает затвор. Аппарат снимает милиционеров, беспомощно оглядывающихся по сторонам. Щелк – снимает людей, наклонившихся над избитым дедом.
Вижу – две девчонки, им десять, от силы двенадцать лет, худышки, глупышки, – на каблучках, размалеванные клоунши, вертятся на остановке трамвая. В трамвай не садятся. Ищут глазами, ловят. Смотрят через плечико, сосут похабно палец. Вертятся перед мужиками. И мужчины – да, смотрят на них. Посмеиваются. Пожимают плечами. Отходят. Щелк! Подле девчонок останавливается машина. Гладкий лак, летящий борт. Я никогда не могла угадать марку. «Мерседес», «Бьюик», «Лексус» или что там еще… Дверца распахивается. Щелк! – девчонки, щеголяя голыми худыми коленками, улыбаясь во все зубы, садятся. Щелк! – в глубине машины – сытые, откормленные, свинячьи лица. Рожи. Они будут развлекаться сейчас с этими детьми. И мамка их не напорет от души, за волосы не натаскает. А может, будет таскать, и бить будет, и вопить от отчаянья – поздно.
Щелк – уезжает заморская, гладкая, как дельфин, машина.
Уезжает навек.
Каждый кадр я запоминала, проявляла, потом рассматривала.
Так я снимала и запоминала жизнь, зачем-то оставляла ее на негативе памяти своей.
Я запоминала лица людей и их руки; запоминала, как жадно пьет мальчик, наклонившись к водокачке, и как старуха-нищенка, светло, беззубыми розовыми деснами улыбаясь, кормит голубей у церкви, вынимая из ободранной торбы собранные в соседнем кафе куски хлеба, объедки. Как несет с рынка в прозрачном пакете горстку творога пожилая баба с лицом коричневым, круглым и плоским, как походная миска, несет, тепло и горько прижимая к груди, будто мертвую птичку. Как бегут врассыпную от горящего автобуса дети и взрослые, с перекошенными от ужаса лицами, и кричат: «Взорвали! Взорвали!» Как купается в фонтане, в жару, смуглая маленькая девочка, совсем голенькая, в чем мама родила, а пьяный ее отец еле сидит на краю фонтана, тянет к дочке пьяные руки, бормочет ласковые слова. Бац! – в фонтан свалился. Ноги торчат. Брызги летят. «Папа, у тебя голова под водой!» – весело кричит девочка. А пьяный дурачок уже захлебнулся. Не дышит.
