– Исцели!
Сноп невидимых искр, пучков быстробегущего света исшел из нее, ударился о тьму, пробил ее насквозь – и вошел в неподвижное тело сына, обнял его, растекся по нему, зажег мрачный немой воздух вокруг.
И Алена почуяла: получилось, исполнится, ее услышали.
В ночной комнате, где спал больной ребенок, наступила великая тишина.
Алена боялась нарушить тишину.
Боялась разрезать ее шагом, шуршанием, скрипом, кашлем.
Мирским шумом умертвить небесную тишину боялась.
Долго стояла на коленях возле кровати сына. Пока колени не заболели и поясница не заломила от сквозняка, тянувшего в приоткрытую фортку.
За окном шел дождь со снегом.
Шел черный дождь и белый снег. Шли вместе, как горе и радость.
Алена устало изогнула шею, низко склонила голову. Тихо, благодарно плакала, шептала беззвучно, сама не понимая, что, зачем.
После той ночи Ваня пошел на поправку.
Она больше не таскала его к врачам. Не кормила таблетками; не брала ему кровь то и дело; не водила на уколы. Просто старалась кормить лучше, вкуснее, чем всегда.
Была жестью и железом, а начала оттаивать, оживать.
Иногда заходила в церковь. Робко стояла у входа.
Там, где обычно сидели на полу нищие и тянули руку за милостыней.
«Мне дальше нельзя. Я грешница. Я плохая».
Глядела, как свечи горят. Как люди иконы целуют. Как крестятся.
Поворачивалась; уходила.
Ванечка набирал вес, набирал силы. Уже смеялся. Ел хорошо. Она все не верила чуду.
Ваня уходил в школу – а Алена, вместо того чтобы спешить в свою парикмахерскую, охвостья волосяные мести, летела, как на крыльях, в ближнюю церковку, похожую на веселого селезня с изумрудной, ярко-сине-зеленой головой – синим куполом, в золотых глазах звезд. Спешила на службу; она не знала, как служба эта называлась, не знала, кто из дядек в длинных ризах ли, рясах ли священник, а кто диакон; не понимала, о чем они поют и говорят, на каком языке; и кто, какие святые в нимбах, как в круглых летних соломенных шляпах, изображены богомазами на огромных и маленьких иконах, тоже не знала.
Она ничего не знала! Но она пока и не хотела знать. Этого не нужно ей было.
Ей был нужен лишь медовый, пряный воздух; россыпи огней в теплом полумраке, нежный маленький девичий хор, поющий ласково, всепрощающе.
Хор пел то о горе, то о празднике, и Алена подпевала хору. Язык не запоминал неизвестные, странные, похожие на старое чугунное литье слова. «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую…»
Это они о ком? А, о Богородице.
«…Богородицу Тя величаем…»
Рука сама поднималась, крестила лоб, грудь, плечи.
«Без истления…»
Истление. Успение. Не умерла, не истлела. Уснула. Успела.
Успела – быть. Успела – жить…
«Какая счастливая смерть, уснула – и все, отошла. Мне бы такую».
О чем ты думаешь, Алена, ты же еще молодая.
«Ну уж дудки, молодая. Вон молодые стоят. Девочки. Крестятся. Молятся. А разве они умеют молиться? А ты, кому ты, Гузель ты недоделанная, молилась в мечети? И кому ты молишься сейчас?»
Заканчивалось пенье; падали наземь тяжелые, как медь, старинные слова. Алена выходила из храма на улицу, и ее обхватывала, сгребала в охапку теплая, перепелино-пестрая жизнь, обнимали ручьи и птицы, облака и крыши, и эта родная река, что несла к далекому теплому нефтяно-радужному морю холодные густо-серые, как волчья шерсть, воды, кидалась ей в ноги, стелилась жесткой и хищной шкурой, ласкала и целовала, как сирота целует названую мать, ее большие глаза и худые колени.
А ближе к лету умерла бабушка Наташа.
Она умирала тяжело и покорно. Хрипло дышала; замалчивала муки. Алена перед смертью купала ее в тазу. Бабушка боялась лезть в ванну – да и не смогла бы, бессильная, залезть. Алена нагрела воды в двух ведрах, поставила бабушку Наташу в таз, намылила мочалку синим, как небо, мылом. Она терла, мыла ее тощее, темно-коричневое, как у отшельников на иконах, сморщенное тело, мыла и плакала тихо, глотала слезы. Бабушка послушно поворачивалась под Алениными руками. Вздрагивала, когда вниз по складчатой, как у слонихи, спине, по отвисшей пустой груди ползли горячие полосы воды. «Спасибо, внученька… Может, хватит, а?..» Алена и голову ей вымыла тоже. Редкая поросль седых, жалких, как прошлогодняя трава на обрывах, волос… розово светящаяся сквозь седину кожа… большие серые бородавки на лопатках, на черепашьей шее…
