Своды моей жизни, моей первой и последней пещеры сдвигаются, трещат, рушатся, смыкаются, хищно ощерившись, и грубо выталкивают меня – наружу, вон, из серебряного теплого океана – во тьму ледяную. У тьмы нет начала и конца. Она поглотила всех, кто хотел жить вечно и радоваться жизни; поглотит и меня.
Кости. Металл. Сталь. Камень.
Они стискивают меня. Они врезаются в меня.
Если бы я был человеком, я бы закричал. Или молился бы. Или плакал.
Но я еще не человек.
Нет! Я человек!
Только без языка! Только безо всего того, что я узнаю на вашей, люди, земле, когда умру!
У меня нет мыслей! Но у меня есть сердце! И оно не хочет умирать! Не хочет!
Мне страшно. Мне очень страшно.
Мне страшно и дико. Я умираю.
Разрезаю головой красную тьму.
Иду головой вперед через мрак, и в ушах у меня – боль и кровь, и в темени у меня – кровь и боль, и когда-то светлые, золотые, серебряные руки и ноги мои обратились в красное, темное страдание, в сгустки красного мрака.
Что такое боль?! Я не знаю! Не знаю!
Но иду напролом! Поперек боли! Наперерез ужасу!
Ужас, это черный ужас…
Это – МОЯ СМЕРТЬ.
Я – умираю.
Понимаю это.
Я уже понимаю это.
Я понял это лишь сейчас.
Потому что, умирая, биясь в тесноте моей смерти, как рыба в теснине черного льда, задыхаясь от боли и тьмы, я внезапно стал – человеком.
А я думал – я, житель серебряного Рая, буду жить вечно.
Среди серебряных хвощей, тонких красных, алых, малиновых водорослей, среди плывущих жемчужных облаков, среди сладких медленных рек и молочных озер; голос слышать извне колыбельный и нежный, ощущать, как ласковая тьма прогибается подо мной, как толщу небесных вод вокруг меня гладит родная рука, нежит, лелеет меня, зовет и любит меня. Голос поет мне колыбельную песню, и я слышу ее.
Прежде чем я умру – я хочу знать, кем я был до того, как мне стать человеком!
Прежде, чем я умру…
Я был… Помню всех, кем был.
Но кем сейчас стану?!
Я! Не хочу! Умирать!
Вперед… сильнее… вперед… еще…
Раздвигаются камни. Расступаются кости. Расторгаются горы.
Хлынули серебряные воды.
Просунул в отверстие смертной тьмы свою еще живую, круглую голову.
Упал – вниз – головой.
Раз…
…бил…
…ся…
И в потоке красно-серебряной теплой воды вспыхнул на полмира, залил всего меня, бьющегося, умирающего, красного, скользкого, – СВЕТ.
Бьет в глаза!
Обнимает, бьет, убивает, хлещет. Обрушивается водопадом.
Я ослеп. Оглох. Кроме света, в мире нет ничего.
Это я умер. Это… я… умер?!
Нет дыхания. Затаил. Украл. Спрятал. Никому… не отдам…
Сердце мое, маленькое, как орех, вздрогнуло и забилось.
Воздух… вдыхать… еще… еще… еще… глубже…
Красные листы легких с болью расправлялись внутри меня, наливались жизнью: дрожащие крылья убитой – и ожившей – птицы.
Не смог терпеть боль, которую вдохнул до дна, вобрал, как прежнюю райскую радость. Открыл рот и выдохнул весь воздух из себя – наружу.
Вместе с жестким ледяным воздухом из меня вырвался бешеный летящий огонь: крик.
Крик поджег все вокруг. Поджег мои уши. Поджег белизну смятых простыней, на которые лилась соленая красная влага. Поджег ледяной воздух смерти, и он стал огненным воздухом жизни.
Голос услышал над собой, хриплый шепот:
– Родился… Родился…
Теплые большие руки схватили, обняли. На голое темя закапало мелкое, горячее, быстрое, горькое.
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
В дыру на потолке посыпались пыль, труха, известка, камни и черепица, и Мадина упала на живот посреди сакли.
Алена шире раздвинула ноги, ухватила себя обеими руками за колени, потужилась.
Подняла высвеченное крупными светлыми каплями пота и слез лицо к пробитому потолку.
– Ну, давай… Давай, маленький мой… Еще…
Выскользнул из нее, теплая рыба, оторвался от нее… вылетел.
Мадина бревном лежала на полу. Не двигалась.
Алена пыталась привстать на локте. На губах запекся рассольный привкус крови. Рожденный ею мальчик лежал, сучил красными лапками у нее в ногах. Почему он не кричит? Он должен кричать. Ну!
– Уа-а-а! Уи-и-и!
– Как поросеночек, – вздутыми, искусанными губами довольно сказала Алена. – Ну, иди-ка сюда! Сейчас…
Она с трудом села. Взяла на руки младенца. Весь винно-красный, скользкий, будто облепленный красными водорослями. Алена чуть не выронила его. Изловчилась, опять, уже вернее и цепче, подхватила, подтянула осторожно к себе: к животу, к груди.
